Один

Литературный портрет Виктора Лихоносова  

   Писателю в России полагается быть одиноким – недооцененным современниками, гонимым властями, нелюбимым собратьями по перу, плохо приспособленным к жизни и не совпадающим с переживаемым им временем.
   Собственно, вот вам портрет Лихоносова.
   А вот – судьба им написанного: публикации в лучших журналах,  книги в лучших издательствах, переиздания, миллионные тиражи, переводы на разные европейские языки, Государственная, Шолоховская, Яснополянская и другие литературные премии, любовь читателей, признание критики. Живой классик!
В случае с Лихоносовым одно другого не исключает.
   Виктор Иванович – личность неудобная, им невозможно манипулировать, его нельзя использовать ни в каких пропагандистских  целях,  он не годится для корпоративных (к примеру, писательских) интриг и заговоров.
   Он всегда сам по себе.
   И, кажется,  всю жизнь сам себе вредит.
   Если все говорят: «белое», он, скорее всего, скажет: «черное»; и – наоборот. Не из принципа, не из высокомерия, которого нет в нем, просто он видит предметы, людей и явления по-другому, по-своему, нелицемерным взглядом.  Так видят дети, блаженные и гении. 
                                            
   По времени рождения –1936 г. (канун больших репрессий)  и времени литературного дебюта – 1963 г. (конец оттепели)  Лихоносов, вроде бы, принадлежит к поколению «шестидесятников».  Но когда мы произносим это слово – «шестидесятники», то подразумеваем все же нечто другое, к Лихоносову вряд ли применимое.
   Ему было 17, когда умер  Сталин, и 20 – в год  ХХ съезда партии. Но не эти глобальные события оказали решающее влияние на его будущее творчество.
   В том же 1953 году, осенью, в Париже умирает Бунин. В газете «Правда» помещают по этому поводу крошечное сообщение. И десятиклассник Витя Лихоносов  пытает учителя маленькой новосибирской школы: кто такой Бунин? почему он умер в Париже?  
   Каково? Советский школьник, которому надлежит читать Горького и Шолохова, интересуется писателем-эмигрантом, чьи произведения  у нас запрещены.
   Через три года Бунина впервые напечатали в Советском Союзе. (Побочный эффект  ХХ съезда). Лихоносов к тому времени уже студент Краснодарского пединститута.
   «Однотомник 1956 года у меня лежит неприкосновенно, как в древнехранилище. Помню все: как объявили о его выходе в «Литгазете», как я спрашивал у продавцов: «Не пришел еще?», как купил и сел в Екатерининском сквере и… заснул в царстве слов…».
   Я не знаю, начитавшись ли Бунина,  попробовал Лихоносов и сам писать, или он уже писал к тому времени и, только узнав Бунина, понял, как надо, как единственно стоит писать.  Но уже в первом его рассказе – «Брянские» - слышна  бунинская интонация – тихая, грустная, певучая, сотканная из полутонов, неясных, размытых настроений, невысказанных чувств и чудится неуловимый отзвук когда-то ошеломившего его рассказа «Косцы» (те тоже были «дальние, рязанские»).
   Весь «бунинский» период в творчестве Лихоносова (60-е – 70-е годы) окрашен этой интонацией зыбкости, неопределенности, тихой и светлой грусти,  таковы у него даже названия: «Что-то будет», «Когда-нибудь», «И хорошо, и грустно», «Тоска-кручина»…
   Отчего все-таки такая любовь к Бунину, почему именно к нему? Читал же он параллельно и других. Да, читал и  любил, Чехова, например, или того же Шолохова – за его «Тихий Дон». Но только в Бунине угадал он, мне кажется, родственную душу. Совпал взгляд на окружающий мир, на природу, совпали чувства, переживаемые при созерцании природы и мира.
   Когда-то Адамович написал о Бунине: «Мир делится для него надвое, и только одну половину мира он признает и любит. Деление это произведено не по моральным, эстетическим и уж, конечно, не по политическим признакам. Нет, это все признаки ничтожные и пустые.... Мир разделен на светлое, простое, доброе, здоровое, бодрое, громкое, с одной стороны, и темное, молчаливое, сложное, лживое, с другой. Давно кто-то сказал: «Бог задумал мир в простоте, все смущающее пришло от дьявола». Кажется, Бунин мог бы повторить эти слова. Он любит только Божию – в этом смысле – часть мира, и среди людей – только божиих, а не дьявольских подданных».
   Как много это объясняет и в Бунине, и в любви к нему Лихоносова, и в самом Лихоносове! 
  Между тем, за год до публикации в «Новом мире» его рассказа «Брянские» в том же журнале был напечатан «Один день Ивана Денисовича», сделавший Солженицына кумиром многих начинающих писателей. Появляется целое направление в прозе, которое Лихоносов назовет потом «гулаговским». С другой стороны – не без влияния появившихся тогда  переводов современной  западной литературы – возникает модная молодежная проза (Аксенов, Битов, Гладилин). И всех затмевает по популярности обретающаяся на площадях и эстрадных подмостках новая молодая поэзия (Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина). Вот они – «шестидесятники».
   А в это самое время где-то в провинции сидит кудрявый молодой человек и без оглядки на все новомодные течения пишет так, как научила его классическая русская литература, как писали Чехов, Бунин, Паустовский…
   «Каждый пишет, как он слышит», а у Лихоносова – безупречный, почти музыкальный слух на слово, врожденное чувство языка, а главное - незамутненная, чистая и, может быть, даже наивная душа, душа неисправимого идеалиста. Он демонстративно аполитичен, не признает «социального заказа» в литературе, не признает конъюнктуры, признает только собственное чувство, собственный порыв, божье наитие.  
   Тем не менее, «тихий талант» Лихоносова был замечен,  критики тех лет помещали его в один ряд с Распутиным, Астафьевым, Беловым, Е.Носовым, которых с какого-то момента принято было называть «деревенщиками», в отличие от авторов «городской» прозы (Трифонов, Маканин и др.).
Но, строго говоря, Лихоносов и на них не был похож.
   Он не чистый «деревенщик», хотя и привнес в литературу свой образ деревни и свои характеры деревенских жителей. Скольких прекрасных стариков и старух он запечатлел (одна только Демьяновна из повести «На долгую память» чего стоит)!  Но вот роман «Когда же мы встретимся» - уже скорее городской, и молодые герои его, хоть и окраинные жители, но приезжают покорять Москву, со всеми вытекающими отсюда последствиями для сюжета.
   А такие произведения, как «Люблю тебя светло», «Осень в Тамани», «Элегия» - вообще «из другой оперы». Это не обычные  повествования, а скорее эссе,  «записки» в свободном стиле – излюбленный жанр Лихоносова и по сей день. В них читателю явился совсем уже оригинальный, самобытный писатель, которому тесны рамки традиционной прозы и который занят не только своим лирическим героем, но – в гораздо большей степени – вольными размышлениями о русской литературе, о культуре вообще, о связи прошлого с настоящим…  Критик В.Бондаренко назвал это «необязательной прозой странствующего литератора».
   Именно с этих произведений начинается  новый интерес Лихоносова – интерес к воспоминаниям, к прошлой, отшумевшей жизни, к людям, которые жили на этой земле и уже покинули ее.  Был ли это обдуманный уход от современной действительности, которую он явно не любил, или же стихийная идеализация того, чего нет, что кануло, – не знаю. Все-таки у Лихоносова  это его пристрастие к прошлому (ведь и Бунин – часть русского прошлого), как-то очень органично, естественно.
   Об этом же писал ему из Парижа Г.Адамович:
   «У вас редкостное чувство русского прошлого, природы, людей, России вообще… Вы должны написать большую вещь – обо всем и ни о чем, как сама жизнь, это ваш склад, ваша особенность, ваш дар».
 
    
   Роман «Наш маленький Париж» (1978-1983) оказался резко не похож на все то, что было написано Лихоносовым ранее. Построение романа, его язык, стиль, интонация – все здесь другое. Это уже не лирический Бунин, а скорее эпический Гоголь времен его колоритных повестей из украинской жизни.
До Лихоносова ничего подобного не было написано про Кубань и казачество, а такая географическая и этническая реальность, как Екатеринодар, просто отсутствовала на карте  отечественной литературы. Не странно ли это?
   «На Кубани должен был воспариться человек повыше Толстого и Репина. А ничего нет… Может, писатель и родился, природа его готовила, но он рано погиб. Иначе как объяснить эту печальную полосу пустоты? Молчит казачья вечность, и тот будет ее певцом, кто услышит молчание и переведет в золотую речь».
Вот миссия, которую Лихоносов сам себе определил и назначил. А ведь он – не коренной кубанец, а сибиряк, приехавший совсем еще молодым человеком в Краснодар и оставшийся  в нем на всю жизнь. Полюбил он его, что ли? Не сразу, не сразу… 
   Лирические герои его современной прозы все куда-то шли и ехали, все бродили по свету в поисках счастья… Лихоносов тех лет, по словам Юрия Казакова, «еще не устоялся, еще жаден на дорогу, на встречи, на новые места».  Задумав на излете 70-х большой  роман, он пошел не вдаль и не вширь, а, оставшись на месте, двинулся вглубь – в глубь истории,  в глубь  прошлого. Залез  в архивы и вычитал там  такую сочную, такую яркую и живописную жизнь, так не похожую на  жизнь провинциального Краснодара в скучные 70-е, что только тогда, я думаю, и влюбился,  только тогда и полюбил. 
   И «старовына» благодарно открылась его архивному усердию, отдав никем до него не тронутые залежи и россыпи, они-то и напитали его прозу новым, прежде недоступным ему смыслом, богатством фактуры, языка, характеров.
   «Наверное, я послан для того, чтобы запечатлеть и оставить на память то, что исчезло, исчезает и о чем мало кто знает», - объяснял он в одном из интервью.
   У Лихоносова замечательно личностное отношение к прошлому. Он не холодный наблюдатель, даже не добросовестный летописец, он сам – как бы живой участник событий. «Вот что я переживаю,…переворачивая листы в архиве. …Я далеко-далеко… забираюсь в прошлое столетие, живу там без телевизора, легковых машин и газеты…». 
   Горюет даже: «зачем так поздно родился?».
   Несовпадение с проживаемым временем. Тоска по красоте и благородству, по былой, давно ушедшей жизни, которой не знал и о которой жалеет, потому что мнится ему: в том, прошлом времени он был бы совсем свой, был бы счастлив и пригодился бы лучше. Он, конечно, идеализирует это прошлое («стояла на земле какая-то тишина…») и в чем-то наверняка заблуждается, но ведь перед нами не научный трактат, а – р о м а н, где субъективное переживание важнее объективной истины.
   Впрочем, он успел еще застать нескольких стариков из той жизни и жадно их порасспросить, ходил для этого по людям, ездил по станицам… Но и ругал себя: зачем не догадался сделать это раньше, когда еще многие из них были живы! Кажется, ему жалко каждого человека, прожившего свою жизнь, единственную и неповторимую, и – уходящего, ушедшего без следа. Как же так – без следа? Разве не достоин каждый живший когда-либо быть запечатленным хотя бы на  нескольких добрых и памятных страницах?
   «Жалко было и горожан, никем никогда не помянутых…».
   Это не мимоходом, не к слову сказано, тут – кредо писателя.
   «Писал свой роман о Екатеринодаре и верил, что все равно где-то наверху (в какой-то точке) найдется человек, который поймет и примет мое усилие пожалеть  забытых своих же русских людей…».
   Пожалеть человека – одно из главных понятий в лихоносовской системе ценностей, а весь его роман – «пример простодушной любви к людям, к памяти обо всем родном…». Как благородно все это, но и как непосильно! Даже Распутина, который и сам наследовал классической русской традиции, а значит, ставил во главу угла простого, «маленького» человека, этот подход удивил: «…только наш писатель способен выставить как серьезную причину и право: «жалко было…». И возразить на эту наивную, казалось бы, и слабую причину нечем – столько в ее слабости и наивности силы и любви к человеку, столько милосердия…».
   Тот же В.Бондаренко,  отмечает, что Лихоносов в своем романе «окружает любовью всех, когда-то воевавших друг с другом – красных, белых, казаков, иногородних, кубанцев, парижан…».
   Конечно, это идет у него из глубины души, от матушкиного воспитания, от самой его человеческой природы. А как писатель, чья профессия – русская речь, русский язык во всем многообразии его переливов и чье главное профессиональное свойство – наблюдательность, внимание к деталям и подробностям, - Лихоносов показал себя настоящим «старателем», намывшим целые слитки золота там, где другие ходили, топтались, ничего особенного не видя и не замечая.
   Он любуется казачьими фамилиями и дарит читателю, кроме общеизвестных – Чепига, Головатый, Кухаренко,  – еще и полузабытые или вовсе неизвестные –  Бурсак, Бабыч, Толстопят, Костогрыз, Попсуйшапка.... Его умиляет их речь, малороссийское балаканье, и он щедро и довольно точно ее выписывает, хотя сам, кажется, не владеет этим  чисто кубанским диалектом и в жизни так не говорит.
Ему хочется  запечатлеть на бумаге все старые городские названия – улиц (на момент написания романа еще не переименованных),  гостиниц,  чьи пышные имена выдают смешные потуги Екатеринодара на европейскую респектабельность – «Константинополь», «Нью-Йорк», «Венеция»… И непременно обозначить все культовые места того времени: Бурсаковские скачки, Панский кут,  Царские ворота, обжорка Баграта,  кипа дубов «Двенадцать  апостолов» в городском саду… 
   Кто бы знал про все это, кроме стариков и историков, если бы Лихоносов не поименовал их любовно в своем романе?
   «Это книга с нарочитой, с небывалой, пожалуй, свободой рассказывания, - писал Распутин, - когда меняются и стили, и голоса, и языки, когда блестящее по своей выразительности перо автора… со вздохом обрывает себя и переходит на документальную запись времени».
   Энциклопедия кубанской жизни начала ХХ века.
   Как он, мастер небольших рассказов, приверженец лаконичной и сдержанной прозы, поднял такую глыбу, как осилил?  Бог ли помог? Собственные ли талант, труд и терпение?
   Не знаю. Может, и сам Лихоносов не знает. Такое высокое вдохновение раз в жизни дается, да и то не каждому.
   Но другое знаю наверняка: из всего корпуса текстов, когда-либо написанных кубанскими авторами, этот, по нынешней терминологии, гипертекст (где «гипер» означает не оценку, а  структуру текста, его многослойность и полифоничность) переживет и своего автора и всех нас и останется в истории и культуре как  уникальный литературный памятник  Екатеринодару, населявшим его когда-то казакам и самой эпохе.

   И долго еще после выхода романа казачья старина не отпускала его, прорывалась то коротким эссе о судьбе  забытого казачьего рода, не нашедшей по каким-то причинам места в романе, то грустными дополнениями к судьбам  любимых им персонажей.
   Многих удивляет, что после столь замечательного и успешного романа Лихоносов как бы отошел от большой литературы, ушел в публицистику, занялся журналом.
   Удивляться не приходится. Ведь впервые  роман «Наш маленький Париж» был напечатан  в 1986, то ли в 1987 году. Совсем другое волновало  в эти годы массового читателя. Перестройка. Разоблачения. Запретные прежде темы (кстати, тема казачества тоже была до той поры запретной). Народ запоем читал газеты и антисталинские романы.
   Я не уверена, что все на Кубани прочли  тогда роман Лихоносова. Интеллигенция – да, прочла, потому что ждала, любопытствовала, потому что Лихоносов на Кубани – «наше все». Казаки прочли – как раз совпало с возрождением  кубанского казачьего войска. (Кстати, Лихоносов уже через пару лет с горькой иронией скажет об этом: «Надели черкески и стали в строй привычные советские люди»). Но все остальные, но молодежь… Быстро наступило другое время – циничное и безжалостное. И лихоносовское «пожалеть человека» - стало почти анахронизмом.
   Очередное несовпадение с переживаемым временем.
   В последние годы он сильно переменился. Появилось что-то новое в этом тихом, задумчивом и вообще-то застенчивом  человеке. Вдруг обрушивается в гневе то на тех, кого называет «вагонные зайцы в коридорах власти» - в тщетной попытке усовестить в чем-то; то – на излюбленных своих казаков: «Я уже посылал Вам, г-н Атаман, несколько писем… По-моему, это уже пятое или шестое послание…».  То потомку казаков М.М.Скворцову в Америку пишет, то внуку генерала Корнилова…  А то даже – Бунину (словно совсем уж ни одной родной души  рядом с ним не осталось):
   «Никогда я еще не жил в таком одиночестве. Даже в годы разрыва с писателями, крайкомовской травли, чудовищных «государственных» подозрений было легче: всегда находилась отдушина и на чье-то плечо можно было опереться. Теперь люди сами попали в такую же общественную нищету и печаль… Никто никого не слушает, никто никому не верит, никто никому не нужен…».
   Это и не письма даже, а плачи – плач по казачеству, плач по России – новый старый жанр. Как герой его романа Лука Костогрыз все приговаривал: «Пропало казачество» и «Пошли нам, Господи, шо было в старину!», так и сам Лихоносов взывает, чуть не плача: «Пропала Россия! Пропало все».
   «Писать? Но зачем и для кого?»
   Но и не писать он не может.
   «Рву листы, а через некоторое время пишу снова. Как будто про другое, свежее, но выходит, что про то же самое».
   Всю жизнь чуравшийся политики, сегодня Лихоносов прямо высказывается на злобу дня. И высказывается как истинно русский патриот, каким он, в сущности был всегда – и когда запрещенного Бунина читал, и когда с эмигрантами переписывался, и когда выступал в защиту исторических памятников… Но его как тогда не слышали (не хотели слышать), так и сейчас не слышат. Как тогда его считали в оппозиции власти, так и сейчас считают. 
   Но сегодня у Лихоносова есть и другая, куда более благодарная аудитория – читатели его журнала.
   Тут любопытно проследить  эволюцию его как писателя: от лирических  сюжетов из современной городской и сельской жизни – к свободным размышлениям на вечные русские темы, дальше  –  к исторической прозе, по сути, летописи казачества – и, наконец, естественным образом – к православию, ибо именно православной идеей пронизано сегодня все содержание редактируемого им журнала «Родная Кубань». Кому-то это не очень нравится, но чем иным утешить сегодня людские души, чем врачевать нанесенные жестоким временем раны? Когда в телевизоре с утра до вечера убивают и раздеваются, а в газетах и журналах – раздеваются и убивают, да еще врут и лицемерят, то пусть хоть в одном журнале будет «перебор» в другую сторону, пусть хоть там напишут о русских святых, о мучениках, о страдальцах  за Россию. Хуже не будет, а кому-то – это как глоток чистого воздуха и нравственная опора.
   Лихоносов всегда был неравнодушен к судьбам русских людей, выброшенных революцией за пределы России, особенно дворян, офицеров, литераторов.  Теперь, словно наверстывая, он  печатает в своем журнале их письма, дневники, мемуары – уникальные свидетельства эпохи. И теперь уже Лихоносову пишут из Америки, Канады, Франции потомки русских, благодарят за журнал и не верят, что такое можно печатать в России. (Но скажем честно, кто бы у нас стал это печатать, если бы не Лихоносов!).
   Если сложить вместе все вышедшие за семь лет номера  журнала, то получится уникальная книга об истории и духовной жизни Кубани на протяжении двух с лишним столетий. Не знаю, пользуются ли сегодня этим источником в школах, при изучении предмета с неудобоваримым названием «кубановедение».  Но, даст Бог, потомки, роясь, как некогда сам Лихоносов, в архивах, почитают эти тонкие журнальные книжки и поклонятся бескорыстному подвигу писателя и двух-трех его сподвижников, по крупицам собравших  для них этот бесценный материал. 
   Знали бы они, будущие благодарные читатели журнала, каких неимоверных усилий это требует от человека, не созданного для деловой, коммерческой жизни, не умеющего  устанавливать связи с «нужными» людьми, «делать» деньги из воздуха и вообще «крутиться». На каждый следующий номер своего журнала, который и выходит-то всего четыре раза в году,  бедный Виктор Иванович  буквально выпрашивает деньги у чиновников, ходит по кабинетам с протянутой рукой. 
   Даже к 70-летнему юбилею писателя, чьи произведения включены в серию «Шедевры русской литературы ХХ века», чье творчество оценено ЮНЕСКО как «выдающийся вклад в мировую культуру», в конце концов, Героя труда Кубани и почетного гражданина города Краснодара  (если эти звания что-то для кого-то значат) – не нашлось денег, чтобы издать хотя бы юбилейный сборник, не говоря уже о полноценном собрании сочинений.
   Горько и обидно. Сколько людей сменилось на Кубани у власти, а отношение к Лихоносову как было пугливо-настороженным, так и осталось.
   Может, потому, что они книг не читают?
   Но истинному писателю и не нужна любовь чиновников-временщиков, черт с ними, а нужна любовь его читателей, любовь тех, для кого понятия «русская литература» и «русская культура» - не пустой звук.  Нас, таких, много.
   А Лихоносов у нас один.
   И мы его любим.

2006 г.