» Биография
» Библиография
» Тексты
» Рецензии, интервью, отзывы
» Презентации
» Фотогалерея
» Письма читателей
» Вопросы и ответы
» Юбилеи
» Гостевая книга
» Контакты

Глава 26. Похороны Мастодонта

   В начале ноября хоронили Мастодонта. Он умер тихо в своей квартире, в полном одиночестве и, если бы не соседи, мог пролежать там неизвестно сколько, никто к нему в последнее время не захаживал, да и сам он редко выходил из дому, так что и не знали, жив ли он еще, здоров. Мастодонт ничем особенно не болел в свои 62, а умер, видно, от тоски и одиночества, от полной своей ненужности никому. Жену он похоронил два года назад, в 94-м, рак груди, единственная дочь жила в Москве, работала редактором в книжном издательстве, но с отцом почти не общалась, в последний раз она приезжала в Благополученск на похороны матери, но уже на следующий день они с Мастодонтом умудрилась поссориться из-за Ельцина, которого он не любил и осуждал за многое, а тут как раз в Чечне начиналось, дочка же, напротив, защищала с пеной у рта и даже, не находя других аргументов, назвала отца «типичным совком», ничего не понимающим в политике. Он обиделся и больше ей не звонил. Поначалу после выхода на пенсию Олег Михайлович еще пытался что-то писать, какие-то исторические заметки, но печатали его мало, неохотно, к тому же в редакциях все время менялись люди — одни уходили, другие приходили, он не успевал следить за перемещениями знакомых ему журналистов из редакции в редакцию и в конце концов плюнул на это дело, но другого для себя не находил, а жить без дела он не привык и очень скучал.
   Обнаружили его мертвым на второй или даже на третий день соседи по лестничной клетке, интересовавшиеся больше всего жилплощадью, так как семья разрослась — дети, внуки — жили ввосьмером в трехкомнатной, а дом был кооперативный, и когда кто-нибудь умирал, а других членов семьи не обнаруживалось, то освободившаяся квартира отходила кооперативу и была надежда ее заполучить. Эти соседи сначала долго звонили в дверь Михалыча, как звали его все в доме, потом, пригласив в свидетели других соседей, стучали, потом послали мужчин заглянуть через балкон в кухонное окно, а к вечеру уже весь подъезд знал, что Михалыч не отзывается, видать, помер, решено было вызвать милицию и вскрывать дверь, что и сделали. Мастодонта нашли сидящим в кресле у включенного телевизора, который, как ни странно, работал, только звук был вырублен еще, видимо, самим хозяином. Стали рассуждать, как хоронить, адреса дочки никто не знал, но вспомнили, что работал Олег Михайлович в газете, и догадались позвонить в типографию, там обещали сообщить кому надо и со своей стороны тоже подослать людей. Той газеты, в которой Экземплярский проработал тридцать лет, больше не существовало, следовательно, и хоронить его было некому, кроме как областному отделению Союза журналистов, которое и само в последние годы дышало на ладан и занималось в основном как раз похоронами старых журналистов, а они в последнее время умирали один за другим; в отделении сохранился со старых времен небольшой фонд, но хватало только на венок и цветы. От имени Союза журналистов рассылался в газеты и некролог, за что в некоторых редакциях, например в «Советском Юге», тоже требовали теперь плату, но иногда удавалось договориться опубликовать несчастных десять строк за так, смотря кто умирал. Мастодонта знали и помнили все и брать за него деньги постеснялись. На кладбище собралось неожиданно много народу, пришли почти все бывшие сотрудники «Южного комсомольца», разбросанные теперь по разным новым редакциям, не общающиеся и даже враждующие друг с другом, но за гробом шли все вместе, тихо переговаривались о том, что вот, встречаются теперь только на кладбище и что смерть таких людей, как Мастодонт, хотя бы на время примиряет всех со всеми.
   Славяновское кладбище, начавшее заполняться в конце шестидесятых и в старой своей части уже закрытое для захоронения (разрешалось лишь подхоранивать к родственникам, если позволяло место), расползлось теперь далеко по пустырю, так что к новым могилам приходилось долго идти пешком, по солнцепеку. На пустыре почему-то не разрешалось сажать у могил деревья, видимо, чтобы не занимать лишнего места Зато в старой части кладбище было похоже на парк с высокими, раскидистыми каштанами, акациями и темными, источавшими особый кладбищенский запах туями. В Благополученске принято было ставить своим умершим родственникам большие памятники из гранита и мрамора, с обязательным портретом, высеченным прямо на камне, при этом особое значение придавалось сходству с покойным, чтобы, придя на могилку, каждый мог сказать: «Похож, похож, прямо, как живой...»; памятники огораживали узорными решетками, которые красили черной эмалью и отдельно — «серебрянкой» или «золотом» — всякие завитушки и шарики на них, а внутри оградки непременно сажали цветы — полуденный жар или анютины глазки и ставили скамеечку и столик, чтобы, придя проведать своих, всегда можно было посидеть, выпить и закусить.
   Весной, в первое воскресенье после Пасхи, весь город, казалось, перемещался сюда, на Славяновское кладбище, приходили целыми семьями и компаниями, приносили с собой много еды и выпивки и сидели тут целый день, переходя от одной могилы к другой, у каждого было здесь похоронено не по одному близкому человеку — бабушки-дедушки, родители, а у кого-то, наоборот, безвременно умершие дети и у всех без исключения — родственники и друзья. И всех их полагалось как следует помянуть в такой день, как Проводы после Пасхи. В этот день городские власти пускали в сторону Славяновского дополнительный общественный транспорт, но его все равно не хватало, и люди ехали на легковых машинах — служебных, личных, а также в такси, но выходить надо было задолго до ворот кладбища и идти пешком, так как там уже все было забито, и дежурившая специально милиция заворачивала всех еще на подступах. Поминали своих в этот день как-то даже весело, без слез, оставляли на могилках крашеные яйца, куличи, конфеты и даже рюмочки (какие не жалко бросить) с водкой. В такие дни обитавшие здесь во множестве кладбищенские нищие наедались и напивались досыта и уносили с собой полные сумки; считалось, что в такой день никого нельзя прогонять, а надо налить рюмочку и дать пирожок или яичко, или насыпать конфет в руку каждому, кто подойдет и остановится поодаль, кланяясь и крестясь.
   Перепадало и живущим здесь в несчетном количестве дворнягам, которые также умели вести себя деликатно — садились вблизи оградки и молча ждали, схватив же на лету кусок чего-нибудь, хоть бы и просто хлеба, мгновенно и целиком проглатывали и снова тактично ждали, но если к облюбованной одним каким-нибудь псом компании поминающих приближался чужой (тот же нищий или другая собака), он принимался громко лаять и гнать непрошеного гостя, отрабатывая таким образом свой хлеб. Люди смеялись и хвалили: «Вот умная псина, видишь, охраняет!» и кидали еще — за службу. Наутро после проводов горожане делились друг с другом впечатлениями: «Были вчера на кладбище? И мы были, так хорошо посидели, всех своих проведали, прямо на душе легче стало!»
   Мастодонта хоронили в закрытом гробу, так что смотрели только на фотографию, увеличенную Жорой Ивановым и стоявшую на табуретке у изголовья гроба, обитого, против правил, не красной, а какой-то серой материей, так как хоронили, считай, за казенный счет, да журналисты сбросились, кто сколько мог. Новая коммерческая фирма ритуальных услуг «Вечный покой», обосновавшаяся теперь на кладбище, брала за все огромные деньги, но зато и хоронила красиво и без всяких хлопот для родственников. Услугами этими пользовались в основном местные бандиты, когда у них убивали очередного «братана», богатые цыгане, выкупавшие место вперед на всю семью и укрывавшие свои памятники четырехскатной алюминиевой крышей с резными украшениями, зажиточные армяне, заказывавшие памятники из самого дорогого материала — черного габбро, а с недавних пор и новые русские, у которых особым шиком считалось теперь хоронить в элитных гробах («колодах») с фигурной, наполовину открывающейся крышкой. Всех остальных граждан хоронили скромно и бедно, а таких, у кого не оказывалось родственников, и вовсе без всякого ритуала — закапывали и все.
   Был на Славяновском кладбище свой ряд почета, где еще с советских времен полагалось хоронить всяких заслуженных людей — героев соцтруда, видных ученых, писателей и артистов, а также партийных и советских работников, если, конечно, они умирали, находясь еще при руководящей должности. Право лежать в почетном ряду доставалось и отдельно взятым журналистам, здесь были похоронены: бывший в 60-е годы редактором газеты «Советский Юг» Дмитрий Захарович Кравчук, собкор «Правды» по Благополученской области Иван Иванович Лузгин и его друг, собственный корреспондент ТАСС Виталий Казимирович Колчевский — все они умерли своей смертью в преклонном возрасте, проработав каждый на своем посту лет по 20, но где-то тут же, надо было только поискать среди плотно примыкающих друг к другу могил, лежал и погибший в 1992 году в Приднестровье Саша Ремизов, 30 лет от роду, которому выделили место в порядке исключения  — это был первый в Благополученске случай гибели журналиста в «горячей точке».
   Городская мэрия, ведающая почетными захоронениями, куда обратились из Союза журналистов по поводу Мастодонта, мотивируя его большими заслугами перед областной печатью, в выделении заветного места отказала, объяснив, что как раз сейчас порядок посмертного определения заслуг перед Родиной пересматривается, и мэрия пока не может сказать, кто подпадает под новые требования, а кто нет, однако, если есть желание похоронить человека в элитном месте, то можно это сделать на коммерческой основе. «Спасибо, не надо», — сказал ответственный секретарь журналистской организации Коля Подорожный.
   Хоронили Мастодонта на одном из новых, дальних участков, у черта на куличках, вблизи лесополосы, отделявшей кладбище от полей пригородного совхоза «Маяк». Гроб стоял на двух табуретках возле разверстой ямы, и все, кто пришел, столпились с трех сторон вокруг него и молча стояли, не зная, кому начинать говорить и надо ли вообще начинать или уж похоронить побыстрее молча.
   Подъехал на своем джипе Борзыкин, вышел важно. Водителъ (то ли сын, то ли племянник) вытащил из багажника венок — «Дорогому Олегу Михайловичу от коллектива независимой газеты «Свободный Юг». Получилось так, будто его ждали и потому не начинали, хотя никто не ждал, а просто не было организующего начала, подталкивали друг друга:
   — Давай ты, ты ж в секретариате работал.
   — При чем тут секретариат! Пусть кто-то из редакторов, вон Соня здесь...
   Соня Нечаева оказалась на похоронах, можно сказать, случайно. Приближалась очередная годовщина смерти Юры, в этот день всегда собиралась на кладбище вся родня — Юрины мать, отец, брат с невесткой, Соня с Димочкой. Раньше обязательно приходили Сонины родители и сестры. Теперь — только сестры, несколько лет назад Сониного отца похоронили неподалеку от Юры, а в прошлом году рядом положили и маму. С мамой в последние годы были сложные отношения. Начитавшись еще в начале перестройки «Огонька» и «Столичных новостей», Сонина мама стала на все смотреть другими глазами и даже собственную жизнь, прожитую не так уж плохо, оценивать в каких-то мрачных, раньше ей совсем несвойственных тонах. Мама была теперь уверена, что лично ее всю жизнь обманывали и вот только на старости лет она сподобилась узнать «всю правду». Споры их с Соней кончались слезами, обидами, неразговариванием друг с другом по целым неделям. В других семьях старики защищали прежнюю жизнь, а дети — новую, а в Сониной семье все было почему-то наоборот. Правда, отец больше сочувствовал тому, что говорила Соня, но слушался во всем мать. Перед тем как идти на избирательный участок, звонил Соне и спрашивал: «Дочечка, ты за кого будешь голосовать?» Соня отвечала: «За такого-то». Отец вздыхал: «А мать говорит, надо за Ельцина». Теперь, когда мамы не стало (так и не дождалась, бедная, обещанного ей на старости лет светлого демократического будущего), Соня мучилась чувством вины: зачем она спорила с ней всерьез, зачем огорчала ее своим несогласием, пусть бы она думала, как хотела, лишь бы не расстраивалась и жила подольше.
   Соня заранее, за пару дней приехала из своего Черноморска, остановилась, как всегда, у Юриных родителей, там и увидела некролог в газете: «Ушел из жизни один из старейших журналистов...». Охнула, стала звонить ребятам, узнавать, когда и где хоронят Мастодонта, приехала с цветами, гроб уже стоял на улице, в беседке, сидели за отсутствием родни соседи, а журналисты и несколько типографских топтались рядом. Увидев Соню, кто-то спросил удивленно:
   — Ты что, специально приехала?
   — Нет, так совпало...
   Соню подтолкнули сзади и сбоку: «Начни, а потом мы».
   Было неловко препираться здесь, у открытой могилы, да и замешательство становилось неприлично долгим, оскорбительным для Мастодонта, которому, конечно, было уже все равно, но все-таки... Соня вышла чуть вперед, вздохнула глубоко и стала говорить что-то, но нужных слов не находила, получалось казенно, как в газетном некрологе. «Сегодня мы прощаемся с человеком, который для многих здесь присутствующих был учителем в журналистике, через руки которого проходили наши самые первые, беспомощные заметки, который учил нас понимать и ценить слово...» Говоря это, она все время оглядывалась на фотографию, словно ища поддержки своим словам у самого Олега Михайловича. Мастодонт улыбался, держа в руке папироску, и дымок от нее поднимался вверх, к очкам, сдвинутым на нос. Хорошая была фотография, душевная. Потом стали выходить один за другим и тоже что-то говорить, и уже казалось, что каждый хочет сказать и всем есть, что сказать, стали даже вспоминать какие-то истории, связанные с Мастодонтом, особенно проникновенно сказал Сева Фрязин. Он сказал, что таких людей, как Олег Михайлович Экземплярский, теперь уже нет в наших редакциях, это был, сказал Сева, журналист старой школы, старой культуры, никто, как он, не умел чувствовать фальшь в материале и никто так гениально не правил текст, как он.
   Борзыкин, который опоздал сказать первое слово, ждал теперь, когда все выскажутся, чтобы сказать последнее. Он не привык говорить просто так, в общем ряду, его положение, как он сам его понимал, обязывало его на любом мероприятии быть или открывающим, или, на худой конец, завершающим, подводящим итоги. Но поскольку никакого руководящего начала не было, все шло самотеком и некому было предоставить Борзыкину слово, то вышел облом: в тот самый момент, когда он решил было выдвинуться вперед и произнести речь, оркестр, нанятый типографией, неожиданно грянул рвущий душу похоронный марш. Женщины, как по команде, заплакали, откуда-то сбоку подъехал бульдозер, и сидящий в нем детина в тельняшке и с красным лицом изготовился забрасывать могилу землей. Сразу несколько человек кинулись отгонять этот бульдозер и потребовали дать им лопаты, чтобы засыпать могилу вручную, как положено, по-человечески, радуясь нечаянной возможности хоть что-то сделать напоследок для старика Мастодонта.
Пока мужчины медленно, с чувством поднимали и опускали лопаты с землей, пока остальные отошли чуть в сторону и стояли, тихо переговариваясь, Соня отделилась от толпы и быстро пошла по широкой аллее в сторону старого кладбища, где была могила Юры. Обычно она старательно мыла водой памятник, выметала из ограды сухие листья, ставила цветы в банку и, убравшись, садилась на скамейку и сидела, расслабленная, умиротворенная, и мысли были какие-то легкие, невесомые, чуть касавшиеся сознания. Сейчас она успела только поставить цветы и чуть смахнуть с плиты, даже садиться не стала, постояла пару минут, глядя на выбитый в камне портрет, уже немного стершийся, неясный — одиннадцать лет прошло, заметила с досадой новую трещинку на плите, подумала: что же с этим делать? Звуки похоронной музыки тем временем смолкли вдалеке, она торопливо поцеловала краешек портрета и быстро пошла к воротам, рассчитывая там перехватить автобус со своими и решив, что к родителям наведается завтра.
   Автобус догнал и подобрал ее, Соня извинилась, поискала глазами свободное место, оказалось только одно, рядом с Колей Подорожным. Он сказал: «Я специально для тебя держу, надо поговорить». Ехать с кладбища было далеко, через всю западную окраину.
   — О чем?
   — Да понимаешь... — Коля оглянулся, кто там сидит сзади, явно не хотел, чтобы слышали, и, понизив голос, торопливо и путано стал объяснять.
   Дело касалось Борзыкина и его газеты, из которой сам Коля давно ушел и теперь интересовался ею лишь в качестве секретаря Союза журналистов. Он говорил тихо и все время оглядывался, отчего Соне стало неприятно, ведь все в автобусе были свои, к тому же ехали не откуда-нибудь, а с похорон, в такой день какие могут быть интриги, однако же слушала внимательно и чем дальше, тем все внимательнее. Оказывается (Соня про это и забыла напрочь), приближалась дата — 75-летие газеты «Советский Юг». Считалось, что основана она в 1921 году, поскольку сразу после освобождения тогдашнего Царицындара от деникинцев вышел в свет первый и единственный номер газеты «Красноармеец», потом был «Большевик Юга», продержавшийся, правда, тоже недолго, потом — «Правда Юга», а после войны выходил уже вполне регулярно «Советский Юг». Под этим названием газета просуществовала до августа 1991 года, когда Борзыкин с перепугу переименовал ее в «Свободный Юг».
   — И вот теперь, — страшным шепотом, округляя, сколько мог, свои маленькие глазки, говорил Коля Подорожный, — он собирается устроить грандиозный юбилей газеты. Требует у областной администрации 100 миллионов на это дело, орден себе и штук пять медалей для сотрудников. Как тебе это понравится?
   — Какой орден? — машинально спросила Соня.
   — Ну, не знаю... Какие сейчас дают? Небось, «За заслуги перед Отечеством», — хмыкнул он. — Пятой степени.
   — Вот дает... — сказала Соня. — Умелец!
   — Ну! — обрадовался Коля. — Спрашивается, юбилей какой газеты вы, господин Борзыкин, собираетесь праздновать? Если той, которая называлась «Советский Юг», то она приказала долго жить еще пять лет назад. Своими руками придушил старушку, да еще орден за это требует! И потом, я не понимаю: юбилей, как ни считай, а получается коммунистический, а вы ж вроде в демократы записались? Если уж так хочется погулять, пусть отмечают пятилетие своего «Свободного Юга», верно? — Коля выразительно заглядывал в глаза Соне.
   — Верно, верно, тут даже думать нечего, — сказала Соня. — И что?
   — Мы тут написали открытое письмо от имени Союза журналистов, вот смотри, — он достал из-за пазухи сложенный вдвое листок бумаги. — Тут уже многие подписали, ты как, подпишешь?
   — Подпишу, — сказала Соня, пожав плечами. — Вот приедем на место, дашь почитать и подпишу. Только что толку?
   Поминки устроили в типографской столовой. Сидели тесно друг к другу, потому что народу оказалось больше, чем рассчитывали, и то поместились не все, некоторые стояли во дворе, курили и ждали своей очереди. На поминках не полагается рассиживаться — выпил три рюмки, съел борщ, второе, закусил сладким пирожком с теплым компотом — вставай, уступай место следующему. Кто-то быстро ел и вставал, но другие сидели и вставать не думали, хотелось поговорить, пообщаться, пошли тосты — не тосты, конечно, а опять же поминальные речи, но уже с рюмкой в руках, с грустным наклоном головы, некоторые — со слезами в голосе. Говорили, что с Мастодонтом ушла старая журналистика, какой уже больше никогда не будет, благодарили его, уже никого и ничего не слышавшего, за науку, за помощь, за все. «А знаете, — сказал Валера Бугаев, — я его боялся. Честное слово. Я боялся, что он найдет у меня ошибку грамматическую, и сам в словаре проверял некоторые слова прежде, чем ему материал сдать».
Рядом с Соней за столом оказался почему-то Зудин. Он приехал на кладбище в последний момент, когда могилу уже засыпали, но успел кинуть и свою горсть земли и положить букет великолепных гвоздик, на который все обратили внимание, а соседка, единственная, кто поехал на кладбище из дома, где жил Мастодонт, сказала: «Вы ножки-то им обломайте, а то унесут, не успеем отъехать, как унесут!», на что Зудин только великодушно махнул рукой. В стороне, у лесополосы, его ждал «Мерседес», там стояли, облокотившись на дверцы, два дюжих парня, видимо, охранники, вся эта картинка, конечно, не ускользнула от глаз приехавших в типографском автобусе, они с неприязнью посматривали то на Зудина, то на «Мерседес» с охранниками, перешептывались: «Видал? Ему-то чего здесь надо...» Но было понятно чего. Сейчас каждое мероприятие использовалось кандидатами в губернаторы в предвыборных целях, вот и Зудин, узнав о смерти Мастодонта и сообразив, что там соберутся журналисты из самых разных изданий, решил, что надо ехать, побыть, показать, что он не отрывается от бывших коллег, что ничто человеческое ему не чуждо. Он даже короткую речь приготовил, что-то в том смысле, что власть в большом долгу перед журналистами, особенно старшим, уходящим поколением и что лично он, Евгений Зудин, если станет губернатором области, сделает все, чтобы ... и т.д. Но он опоздал, и речь не пригодилась.
   На поминки в типографию Зудин поехал вместе со всеми в автобусе, демонстрируя свою демократичность, охранники сунулись было за ним, но, заметив насмешливые взгляды, он велел им ехать следом и ждать у арки Газетного дома.
   — Ну что, — сказала Соня, не поворачивая головы, — реализуешь свой план? Что-то шумновато очень, смотри не перестарайся.
   — Нет, в самый раз, — отозвался Зудин, довольный тем, что его кампания не проходит незамеченной, вот даже Соня не может скрыть удивления, а возможно, и завидует. Теперь он, Зудин — самый известный и популярный журналист в области, а скоро его будет знать вся страна. Еще чуть-чуть дожать — и победа, можно считать, у него в кармане.
   За столом тем временем говорили уже кто о чем, рассказывали анекдоты про новых русских и даже смеялись.
   — А вот заметьте, — сказал директор издательства Марчук. — Во всех этих анекдотах новый русский всегда на шестисотом «Мерседесе», а старый русский, значит, — на «Запорожце». Но при этом симпатии всегда на стороне этого чудака в «Запорожце» — он и умнее, и находчивее, а крутой в «Мерседесе» по анекдоту всегда выходит полный дебил. Это о чем говорит? О том, что народ крутых не полюбил, нет, не полюбил! — говоря это, он посматривал на Зудина, но тот сделал вид, что не слышит.
   Подсел Сева Фрязин, поцеловал Соню в щеку и сказал, что страшно рад ее видеть и хочет немедленно с ней выпить. Соня заулыбалась, сразу перестала быть подчеркнуто строгой, не то, что с Зудиным, окончательно от него отвернулась и стала тихонько о чем-то говорить с Севой.
   — Ну как ты? — спрашивала Соня, заботливо его разглядывая. — Не пишешь?
   — А что писать, зачем?
   — Хотя бы для себя.
   — А для себя — тем более. Не могу! Понимаешь? И не хочу.
   — Очень даже понимаю, — вздохнула Соня. — Помнишь, как Мастодонт говорил: можешь не писать — не пиши.
   — Старик знал, что говорил. Царство ему небесное, — сказал Сева и в очередной раз хлебнул из граненого стакана.
   За столом тем временем Коля Подорожный сцепился с Борзыкиным.
   — А я тебе говорю, что вы не имеете права отмечать юбилей, потому что вы — это уже не «Советский Юг», а совсем другое издание!
   — Мы правопреемники! — возражал подвыпивший Борзыкин, набычившись.
   — А читателю по х..., что вы правопреемники! Не надо было название менять!
   — Ты знаешь, сколько раз «Правда» меняла названия?
   — То «Правда»! Она по другим причинам меняла. А ты без единого выстрела в штаны наложил, побежал сдаваться, и кому — Рябоконю! Ну и где теперь твой Рябоконь, которому ты в любви и верности клялся на первой странице? Вот подожди, скоро наши придут...
   — Ваши — не придут! — тыкал пальцем в тщедушного Колю упитанный Борзыкин. — Назад пути нет! Реформы необратимы! — Он бы еще выкрикивал лозунги, но вдруг Соня неожиданно для себя самой встряла в спор, и сразу за столом притихли, все знали о неприязни, с некоторых пор существовавшей между Борзыкиным и Нечаевой, но лицом к лицу они, кажется, еще не сходились.
   — Загубил ты газету, Борзыкин, — сказала Соня. — Неплохая, между прочим, была газета, а теперь полное дерьмо.
   Тот даже протрезвел и вытаращил на нее глаза, соображая, как лучше ему отреагировать.
   — Ну, это твое личное мнение, а читатели так не думают.
   — А что, еще остались читатели? Знаешь, в чем твоя проблема, Борзыкин? Ты всю жизнь занимаешься не своим делом. Тебе все равно чем руководить — газетой, пожарной командой или филармонией — лишь бы руководить, лишь бы кабинет, машина, вертушка и, главное, поближе к начальству.
   — Завидуешь? — прищурил глаз Борзыкин. — Я тебя понимаю. Сама хотела, да не вышло. Ну что поделаешь, я тебе всегда говорил: не женское это дело. Зато личную жизнь устроила, а то бы... — он оглянулся по сторонам, ища поддержки своим словам, но никто даже не улыбнулся. — А как это у вас получается? Он вроде как на государственной службе, а ты — в газете, которая призывает к свержению... Это как?
   — А так, что каждый занимается своим делом. Тебе этого не понять.
   Борзыкин заморгал глазами и вдруг снова сделался пьяненьким.
   — Ладно, давайте лучше выпьем, ребята, а?
   Но ребята уже двигали стулья, вставали из-за стола и потянулись на выход. Во дворе типографии закурили и кто-то предложил подняться на четвертый этаж, где помещался раньше «Южный комсомолец», — посмотреть, что там творится. Этаж то ли опечатали, то ли просто закрыли, никто там не бывал с тех пор, как перестала выходить газета, и вот сейчас потянуло.
   — Ну что, сходим? — подбивал Жора Иванов. — Бери бутылку, пошли в родных стенах помянем Михалыча.
Несколько человек пошли через двор, чтобы с черного хода подняться в редакцию. Зудин двинулся было за ними, потом передумал и повернул назад, но кто-то увидел и крикнул:
   — А кандидатам в губернаторы тоже полезно посмотреть, что стало с бывшим комсомольским имуществом!
   Зудин дернулся, вспомнил про охранников, он теперь никуда без них не ходил, но выглядело бы нелепо, если бы он их позвал сейчас, он заглянул со двора под арку, крикнул им, чтобы уезжали, он потом позвонит, и поплелся вслед за компанией.

Поиск



Новости
2024-08-17
В издательстве "Вече" вышла в свет новая книга "Иноагенты"

2024-04-04
Вышел сборник литературно-критических статей С.Шишковой-Шипуновой, посвященный современному русскому роману

2023-10-26
В журнале «Дружба народов», №10 за 2023 год, опубликована рецензия С.Шишковой-Шипуновой на новую книгу Сергея Чупринина «Оттепель:действующие лица». Читать здесь