ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой возникает призрак \"конца света\"

   Между тем по Тихо-Пропащенску поползли слухи. Говорили, что на рассвете четверга видели над городом какое-то свечение и будто бы даже буквы можно было различить, а некоторые уверяли, что это были не буквы, а цифры — двойка и три нуля, что тут же истолковали как «2000-й год» и дружно решили: знамение!
   Пропащенские старухи потянулись в единственную в городе церковь — ставить свечки Заступнице Богоматери, но та встретила их неожиданно потемневшим ликом, по которому, как рассказывали потом на всех углах очевидицы, текла непрерывная слеза. Старухи попадали перед иконой ниц и долго бились лбами о деревянный церковный пол, прося спасения сами не зная от чего.
   Вскоре выяснилось еще одно странное обстоятельство. Мальчишки из ближних к Тихому лесу пятиэтажек, играя в бандитов, обнаружили в лесу, а именно на Муравьиной поляне, большое выжженное пятно идеально круглой формы, а невдалеке от него, возле большого пня — разворошенный муравейник, из которого длинной цепочкой ползли куда-то муравьи. Мальчишки пошли вдоль этой цепочки и она вывела их за город. Они бы и дальше шли, как завороженные, за муравьиным ручейком, да были замечены сторожем городских огородов, который издали пугнул пацанов обрезом, и те, опомнившись, со всех ног побежали назад. И вскоре они уже рассказывали другим пацанам и оказавшимся поблизости взрослым о только что виденном ими необыкновенном явлении живой природы .
   А в пятницу на городском рынке появился местный астролог-самоучка Родион Кабалкин, ко-торый собрал вокруг себя толпу и стал, ссылаясь на самого Нострадамуса, комментировать странные события минувшего дня, а именно: свечение цифр над городом, плачущую Богородицу и исход муравьев из Тихого леса — как возможное подтверждение одного из предсказаний великого оракула относительно конца света. Это окончательно всех переполошило. Кто лично слышал Кабалкина, передавал услышанное другим, а кто не слышал, но хотя бы проходил в тот момент мимо рынка, все равно говорил потом, что слышал, и пересказывал про конец света по-своему.
   Вслед за этим в городе началась настоящая паника. Сначала бросились было запасать крупу, соль и спички. Но скоро сообразили, что в данном случае слишком большие запасы ни к чему, а надо подумать о чем-то более важном. Кабалкина атаковали с требованием разъяснить, как именно будет все происходить и что нужно знать населению, чтобы конец света не застал людей врасплох. Одна женщина спрашивала, будут ли выдавать противогазы, другая интересовалась, надо ли куда-нибудь сдавать личные документы, а какой-то дед предлагал для оставшихся в живых участников войны распределить места на кладбище заранее, чтобы потом не было давки, и даже пошел с этим предложением в мэрию, но его оттуда, естественно, поперли.
   Словом, Тихо-Пропащенск забурлил. Не было ничего удивительного в том, что жители его так легко поверили в приближение конца света, о чем, кстати, давно уже перешептывались на рынке и в очередях за водой. Точно так же некоторое время назад здесь всерьез обсуждали вероятность того, что их город будет отдан японцам вместе с известными островами, а еще раньше по городу ходили не менее упорные слухи о присоединении Тихо-Пропащенска к Аляске и соответственно переходе его под юрисдикцию Соединенных Штатов Америки. И каждый раз кто-то начинал сбор подписей — то ли в поддержку, то ли, наоборот, в знак протеста против такого решения судьбы их родного города.
   И вот теперь жители Тихо-Пропащенска со страхом ожидали 2000 года. Как, однако, быстро он накатил! Кажется, недавно был 80-й, и никто еще не задумывался о скором окончании века. Двадцать лет было впереди! У-у, как много, думали тихопропащенцы, да мы за это время еще таких дел наделаем, такие горы свернем! А они пролетели — никто и не заметил как. И вот теперь люди стояли на самом краю девятисотых и вздрагивали при каждом нечаянном взгляде на календарь, где круглились три девятки, три перевернутые шестерки, — предвестницы трех нулей, все настойчивее напоминавшие о том, что вот, ненароком дожили они до этой невидимой грани двух времен, до этого небывалого исторического рубежа, когда одна эра человечества в одночасье переходит в другую. И надо было как-то соответствовать этому мигу Вечности, но — как? Становилось страшно и жутко и хотелось рыдать неизвестно от каких чувств. Никто не мог бы с точностью определить, чего именно он боится, но ощущение близкой опасности витало в воздухе.
   В этом убедился и социолог Майский, который по поручению общественного «Комитета-2000» как раз в эти дни проводил опрос населения на тему «Чего вы ждете от 2000 года?».
   Как он докладывал впоследствии на заседании комитета, из 100 человек опрошенных 63% ответили: «Ничего хорошего», 34% сказали, что боятся об этом даже думать, 2% отвечать не захотели и послали Майского куда подальше, и одна женщина (что равнялось как раз 1%) призналась, что ждет в 2000 году ребенка. На дополнительный вопрос социолога: «Чего конкретно вы боитесь в 2000 году?» те же 63% сказали: «Конкретно — неизвестности», 34% ответили: «Конца света». 2% — те самые, что сначала послали социолога Майского подальше, позже разговорились и, оказавшись бывшими младшими научными сотрудниками Филиала ИКИ, заявили, что опасаются падения на землю гигантского астероида, который, по их представлениям, может погубить всю земную цивилизацию. А беременная женщина сама спросила у Майского, правда ли, что в 2000 году ожидается катастрофическое землетрясение, которое начнется, якобы, на Камчатке, пройдет совсем рядом с Тихо-Пропащенском и далее гигантской трещиной разломит всю территорию России надвое.
   — Кто вам это сказал? — спросил социолог Майский.
   — Все говорят, — пожала плечами беременная женщина.
   Попутно выяснилось, что есть вещи, которых жители города совершенно не боятся, а именно: третьей мировой войны, эпидемии СПИДа и смены власти в стране, полагая, что то, другое и третье, если и произойдет, то где-то очень далеко и лично на их жизни никак не отразится.
   Как ведет себя человек, вдруг узнав, что жить ему, возможно, осталось всего ничего? И притом неясно, сколько именно. Может, пару недель, а может, три месяца. Разные люди ведут себя по-разному. Вот и жители Тихо-Пропащенска ударились кто во что.
   Сам социолог Майский, весьма удрученный результатами своего опроса, засел дома и стал запоем читать книги. Он всегда много читал, но всегда оставалось еще больше непрочитанного, и теперь он очень страдал от мысли, что так и не успеет прочесть много великих, выдающихся и просто замечательных книг, так и умрет, не насладившись сполна сокровищами человеческого разума. Теперь он дотемна валялся с книжкой, потом неторопливо вставал, заваривал в чашке чай из трав, зажигал свечу на кухонном столе, пристраивал книгу так, чтобы свеча максимально освещала страницы и, склонившись над ними, читал, пока свеча не таяла и не начало резать в глазах. Тогда он с сожалением закладывал страницу листком старого, за 1985 год, календаря, с удовольствием обнаружив, что почти добил второй том «Истории государства российского» Василия Ключевского, который полгода пролежал на столе раскрытым на 16-й странице. Голова его отяжелела, глаза покраснели, но душа приобрела удивительное, никогда раньше не бывавшее равновесие, а мысли, оторвавшись от повседневной мелкой суеты, воспарили высоко, как в самые ранние, юношеские его годы. Он решил, что возьмется теперь за «Опыты» Монтеня, всегда казавшиеся ему неподъемными, и теперь уж наверняка их осилит. Он был вполне счастлив теперь, как будто сбылось что-то заветное, о чем еще недавно он и мечтать не мог.
   Совсем другое происходило в это же время за стеной его квартиры, где жил с женой безработный мастер по ремонту телескопов Рогозкин. Этот Рогозкин, сообразив, что дело, возможно, и правда, идет к концу, стал говорить своей жене — не слишком молодой, но еще довольно приятной даме, когда-то заведовавшей мужской парикмахерской, а теперь изредка стригшей на дому отдельных знакомых мужчин — разные такие вещи, которых раньше он просто не посмел бы сказать. Жена была сурова в отношении Рогозкина, и он ее боялся. А тут он стал вести с ней вот какие разговоры:
   — Натуся, а Натуся, — говорил он, — послушай, если все равно конец, так разреши мне разочек того... я ведь никогда, ни разу за всю нашу с тобой жизнь тебе не изменял, но я тебе признаюсь теперь, что мне всегда этого хотелось, а сейчас просто страсть как хочется! Так разреши мне один разок напоследок попробовать, узнать хоть, что это такое, как это бывает...
   На эти речи жена Рогозкина делала удивленные глаза и спрашивала недоверчиво:
   — Ты правду говоришь, что ни разу? Поклянись! Нет, ты поклянись не просто, а самым дорогим!
   — Клянусь мамой! — говорил Рогозкин.
   — Ах, мамой! Ну хорошо же, будем знать, кто у тебя самый дорогой.
   — Нет, Натуся, ты меня неправильно поняла! Если бы я тобой поклялся, разве ты бы мне поверила?
   — Рогозкин! — кричала Наташа. — Я тебе никогда не верила! И сейчас не верю! Я думаю, ты всегда обманывал меня очень ловко, а сам наверняка — с той же Любой из научного фонда...
   — Бог мой, Люба! — вскричал в свою очередь уязвленный в самое сердце Рогозкин. — Да! Мне нравилась эта женщина! Она — чистая, скромная! Но я никогда, никогда не мог себе позволить!
   — Нет, ты это серьезно, Рогозкин? Ах ты бедный мой, мне сейчас даже жалко тебя становится. Если бы я раньше знала, я бы, наверное, тоже не стала...
   — А ты... Разве ты изменяла мне? — шепотом спросил изумленный Рогозкин.
   — Ну а как же? — сказала Наташа просто и протянула руку, чтобы погладить Рогозкина по щеке.
   — Я тебя убью! — заорал Рогозкин, отталкивая ее руку. — Ты! Ты мне всю жизнь испортила, я бы мог, я бы... Боже мой, Люба! Святая женщина! Я мог быть счастлив! Я тебя сейчас убью!
   — Чего уж теперь убивать, теперь уж умрем вместе! — сказала Наташа.
   — Ты недостойна вместе, ты должна умереть одна, сейчас! С кем ты мне изменяла, говори!
   — Да пошел ты... — сказала Наташа и хлопнула дверью прямо перед носом наступавшего на нее Рогозкина.
   А внизу, во дворе, отдыхала на скамейке только что вернувшаяся с рынка баба Гаша. Она молчала и смотрела куда-то вдаль спокойным, печальным взглядом. Внучка ее Леночка вертелась тут же, то вставала со скамейки и заглядывала бабушке в глаза, то садилась и дергала ее за руку, то даже влезала на скамейку своими маленькими ножками и все время без умолку рассуждала. Рассуждала она все о том же, о чем в городе все теперь рассуждали, то есть о надвигающемся конце света.
   — Бабуля, а бабуля! — спрашивала девочка.
   — Что, моя унучечка? — ласково отвечала бабушка.
    — А что это такое — конец света?
   — Конец света — это конец усему, — отвечала баба Гаша.
   — Но как же это будет, бабушка? Разве все люди умрут разом, в одно и то же мгновение? И что — никого, никого не останется? Что, и собачки все умрут, и кошечки? Но как они будут умирать — ночью, что ли, во сне, или днем, на улице? (Прыг, прыг со скамейки на землю, проскакала на одной ножке и стала перед бабушкой). А я знаю! Где кого застанет ЭТО — тот там и умрет! Как в игре «Замри!». А что же, деревья, дома... это все останется, что ли, и будут такие пустые города стоять? Все вещи на своих местах, а людей-то нет! (Прыг, скок, покопалась прутиком в земле). А знаешь, бабуля, что? Ведь к нам могут инопланетяне прилететь и всех деток на небо забрать. А знаешь, зачем? Чтобы детки там выросли, а они потом привезут их обратно на землю. И будут на земле все люди новые, хоро-о-шие! Потому что детки же плохие не бывают. И я там буду, правда, бабушка?
   Бабушка слушает и плачет.
   В это время в подъезд заходят две молодые женщины и, поднимаясь по лестнице, негромко переговариваются.
   — Но что надо делать, как ты думаешь?
   — Надо на всякий случай покаяться в грехах. Ты когда-нибудь каялась?
   — Ни разу в жизни. А как это вообще делается, ты знаешь?
   — Ну... Идут в церковь и... просят батюшку...
   — Это значит все ему про себя рассказать, да? Батюшке... чужому человеку...
   — Ты не должна думать, что он человек, он — священник.
   — Ты его видела?
   — Нашего-то? Отца Валентина? Видела пару раз.
   — Он слишком молодой, тебе не кажется? Если ему сбрить бороду и переодеть, он, наверное, нашего возраста.
   — Ну и что? Ничего страшного. Ты не должна его воспринимать, как простого человека. К гинекологу же мы ходим, это гораздо хуже, между прочим...
   — Ой, не напоминай!
   Женщины, уже дошедшие до дверей квартиры, прыскают со смеху.
   — А правда, что он стал гинекологом, потому что с ним в классе ни одна девчонка дружить не хотела, потому что он был самый маленький, самый плюгавый и все такое?
   Они заходят в квартиру.
   — Да он в моем классе учился! Записочки мне всё писал: «Давай дружить», но потом оказалось, что он и другим девчонкам то же самое писал. Мы его «Шибздиком» называли.
   — А потом что?
   — А потом что? Лет через пять после школы прихожу за направлением на аборт, смотрю и глазам своим не верю — сидит наш «Шибздик» в белом халате, смотрит на меня и улыбается. «Раздевайтесь!» — говорит.
   — Ну и ты?
   — А что я сделаю? У меня срок поджимает, другого гинеколога в поликлинике нет. Разделась, легла на кресло, глаза только закрыла, чтоб его не видеть.
   Они смеются, потом спохватываются.
   — А про что мы говорили до этого?
   — Про конец света.
   Воцаряется молчание, потом обе, как по команде, начинают всхлипывать.
   В это время раздается стук в дверь, одна из женщин идет открывать и в квартиру вваливаются двое молодых подвыпивших мужчин.
   — О! Явились голуби! Вот кому хорошо! Глаза залили — и никаких проблем.
   — Вы что, идиоты, решили напоследок все, что в городе осталось, выжрать?
   Мужики ухмыляются и заваливаются на диван.
   — Девочки, не ругайтесь! Мы вам новость принесли.
   — Что еще?
   — А то, что вот это самый звездец, про который вы нам утром мозги парили, наступит, знаете, когда?
   — Не говори им, пусть помучаются.
   — Саня, Коля! Говорите немедленно!
   — Ладно, скажем. В последнюю новогоднюю ночь этого тысячелетия! Поняли? Как 12 часов пробьет, так — раз! И звездец. И ни хрена мы в третье тысячелетие не попадаем, потому что недостойны!
   — Как в новогоднюю? Кто вам это сказал?
   — А вы на рынок сходите, там все говорят.
   Женщины перестают ругаться и испуганно смотрят на мужчин, ожидая еще каких-нибудь подробностей.
   — Но тут есть одна тонкость, — неожиданно трезвым голосом говорит Санёк. — Все дело в том, что считать последней новогодней ночью. По моим личным подсчетам она наступит только 31 декабря 2000 года. Так что у нас еще целый год и три месяца в запасе! А кому хочется подохнуть пораньше, тот пусть отмечает это дело 31 декабря этого года. Лично я никуда не тороплюсь.
   Женщины недоверчиво смотрят на Санька, потом — вопросительно — на Колю. Тот пожимает плечами.
   — Вы что пили-то сегодня?
   — Не верите, — говорит Санёк обиженно. — Ну как хотите. Доживем — увидим, кто прав.