Люди заката. Легко ли быть старым

Летят года,

остатки сладки,

и грех печалиться.

Как жизнь твоя?

Она в порядке,

она кончается.

И. Губерман

 Старение! Здравствуй, мое старение!..

И. Бродский

Мне очень нелегко далась эта книга. Человеку, прожившему в целом успешную жизнь, как-то даже неловко признаваться, что он стареет, или уже состарился. Это все равно, что расписаться в собственном поражении, потерпеть фиаско, проиграть.

«Как стыдно стариться, не знаю, почему…» – написала замечательная поэтесса Елена Шварц, когда ей было всего 46 лет.

Мне знакомо это чувство, и, кажется, я знаю его причину. Это захвативший современное общество культ молодости – тотальный, агрессивный и не оставляющий старости никаких шансов. Рядом с людьми молодыми, красивыми и успешными, человек пожилой, и правда, чувствует себя неловко, неуместно, порой сам себя стесняется. Об этом с отчаянной откровенностью говорит другая поэтесса – Юлия Винер:

Как мне ходить перед молодыми и сильными

с гладкими веками и сонными губами

как я объясню свою дряблую кожу

и мешки под глазами?

Как мне оправдаться перед ними?

Сейчас в возраст старости вступило поколение людей, рожденных в середине ХХ века, в первые послевоенные годы. Дети фронтовиков, вернувшихся живыми, сегодня они и сами – старики, на своих отцов совсем не похожие. Вполне современные, моложавые мужчины и женщины – повзрослевшие дети 50-х, постаревшая молодежь 70-х. Мы пошли в 1-й класс, когда полетел первый спутник, и заканчивали четвертый, когда в космос стартовал Гагарин. Мы были первым советским поколением, которое услышало и полюбило Битлз, шелестело плащами «болонья», носило джинсы Леви Страус и водолазки, читало Хемингуэя и наизусть знало песни Высоцкого. Поколение чарльстона и твиста, длинноволосых мальчиков в расклешенных брюках и коротко стриженных девочек в мини-юбках. Нам было чуть за сорок, когда рухнул Советский Союз и у половины из нас безвозвратно оборвалась карьера. Нам стукнуло пятьдесят, когда окончился наш родной ХХ век и начался век XXI-й, чужой и непонятный. Время летит стремительно, и вот мы уже старики. Или еще нет?

Часть первая. Попытка исследования

Старость – это когда?

Вы не задумывались, зачем люди желают друг другу «долгих лет жизни»? Каких долгих лет? Если бы можно было, как у Маяковского, – «лет до ста расти нам без старости»! Но ведь это только для рифмы сказано, а в действительности дожить до ста лет (что некоторым, впрочем, удается, но я им не завидую) означает большую часть сознательной жизни провести именно в старости. Нет, спасибо! Пожелайте лучше долгой молодости, а долгой старости не хочет никто. Долгой, глубокой, немощной старости не желайте мне, и я вам не пожелаю.

Если молодость – лучшее время человеческой жизни, то старость – худшее. Чтобы понять это, надо до нее дожить. Молодость прекрасна, помимо всего прочего, тем, что впереди – необозримые перспективы и возможности, океан времени. Молодой человек живет, мечтая и строя самые невероятные планы на будущее. Старость печальна, помимо прочего, тем, что впереди – никаких перспектив нет и времени тоже нет, – так мы, по крайней мере, думаем. Старый человек живет прошлым, удивляясь и не веря тому, как быстро прошла, пролетела, промелькнула его жизнь.

«Старость – это самая неожиданная вещь из всех других, ожидаемых нами» – написала в свое время французская писательница и феминистка Симона де Бовуар, сама до глубокой старости не дожившая (умерла в 74 года). Но в том-то и дело, что больнее всего поражает и ранит человека именно самое начало старения, ранняя его стадия, которую психологи называют «вторым переходным возрастом», во многом сопоставимым с первым, подростковым. Та же растерянность, та же неуверенность в себе, тот же комплекс неполноценности… Потом человек постепенно привыкает к «неожиданностям», которые преподносит ему старость, но вот эти первые годы…

А собственно, когда ждать незваную гостью? В каком возрасте можно начинать считать себя старым (стареющим) человеком?  

С точки зрения государства, старость наступает у женщин в 55, у мужчин – в 60 лет, именно с этой отметки начинается у нас пенсионный возраст, а в удостоверении, которое выдает нам собес, так и написано: пенсия по старости. Но попробуйте сказать 55-летней женщине, что она – старуха! Да и мужчине 60-ти лет вряд ли понравится, когда его назовут стариком. В этом возрасте люди, как правило, еще полны сил и энергии, еще могут и хотят работать. Что работать! Некоторые готовы создавать новые семьи и даже производить на свет детей. А их – на пенсию, в отстой, на обочину жизни… 

Живущий в России американец Эрик Лерой, который преподает здесь английский и пишет заметки о нашем образе жизни, в одной из таких заметок назвал принятую у нас границу пенсионного возраста «вопиющим абсурдом»: «Какого хрена кто-то должен уходить на пенсию в расцвете сил? Мы же говорим не о боксерах или футболистах, а о деловых людях, у которых мозги работают на полной мощности и за спиной которых — огромный опыт».

В ответ на это несколько грубоватое, но вполне справедливое замечание можно ответить только одно: так сложилось исторически.

В начале 1930-х, когда в СССР было введено пенсионное обеспечение по старости, средняя продолжительность жизни составляла, страшно сказать, 40 лет у мужчин и 45 – у женщин. Тогда и была установлена граница пенсионного возраста, которая действует до сих пор. Сегодня мужчины в нашей стране живут в среднем 72 года, а женщины – почти 77. Меньше, чем за столетие средняя продолжительность жизни в России выросла на тридцать с лишним лет. Разве это не означает, что пропорционально вырос и срок активной жизнедеятельности человека?

Уже давно ведутся дискуссии об увеличении пенсионного возраста по примеру других стран. В Германии этот возраст составляет 65/67 лет, в Великобритании, США, Японии для обоих полов – 65, в Нидерландах – 68 лет. Увеличен пенсионный возраст и в некоторых республиках бывшего Союза – до 58/63 в Казахстане, до 60/65 в Грузии, до 65 – одинаково для мужчин и женщин – в Эстонии. 

Теперь и в России задумались о поэтапном увеличении пенсионного возраста – вплоть до 65 лет у мужчин и 63-х – у женщин[1] Дело, конечно, не в том, что государство вдруг решило пойти навстречу своим гражданам, не желающим стареть и не спешащим выпадать из обоймы трудоспособного населения, а в том, что нетрудоспособная часть населения в России, как и во всем мире, растет угрожающими темпами. В 2017 году количество пенсионеров в нашей стране составляло более 42 миллионов человек (из них 35,5 миллионов – пенсионеры по старости). Это треть всего населения.

В Японии тоже около 30% населения – люди пожилые и старые, но у них средняя продолжительность жизни составляет 80 лет и самое большое в мире число долгожителей в возрасте 100 лет и старше, так что их старики – это действительно старики. Объемы продаж памперсов для взрослых давно превысили там продажи детских памперсов. Для государства и его социальной системы демографическое старение нации – большая нагрузка, которая будет только возрастать, поскольку по мере прогресса медицины и повышения качества жизни, будет расти и ее средняя продолжительность. Ученые всерьез говорят о реальности продления человеческой жизни до 100-120 лет. Вот только зачем? Чтобы превратить Землю в планету стариков?

С точки зрения науки, процесс старения определяется целым набором биологических и психологических факторов и имеет свои этапы. Нельзя записать в одну компанию человека 60 лет, только что вышедшего на пенсию, и 90-летнего глубокого старца, ведь один другому годится в сыновья. Старость – это отдельная «маленькая жизнь», где есть своя «молодость», свой «средний возраст» и наконец своя, уже без всяких кавычек, Старость с большой буквы. Согласно классификации, разработанной Всемирной организацией здравоохранения, молодость человека длится от 25 до 44 лет, зрелость – от 45 до 60, а пожилой возраст продолжается с 60 до 75. И только после 75 наступает старость, которая может тянутся до 90 лет. Тех, кто преодолевает и этот возраст, принято называть долгожителями.

Российские ученые (в частности, В.Болтенко) предлагают более дробную классификацию, снабжая ее качественными характеристиками каждого этапа.

60-70 лет – «ранний пожилой возраст, время, когда человек еще пытается сохранить связь со своей профессией». Добавлю к этому стремление удержаться в общественном поле, остаться независимым и самостоятельным в семейных делах.

70-80 лет – «пожилой возраст, когда интересы человека сужаются до заботы о своем здоровье и быте». Добавлю, что к этому возрасту снижается и активность человека в семье, он передает бразды правления детям и постепенно становится зависимым от них.

80-90 лет – «старческий возраст, когда смыслом существования становится сохранение самой жизни». Возраст наибольшей уязвимости и беспомощности человека, когда практически не остается прежних профессиональных и дружеских связей, а сам человек полностью зависим от других членов семьи.

Свыше 90 лет – «возраст глубокой старости, когда потребности ограничиваются едой, сном, покоем» и, я бы добавила, – ожиданием смерти.

У меня есть родственница, Валентина Михайловна Р., 94 лет от роду, в прошлом врач-психиатр, которая последние четыре года, после перелома шейки бедра, уже не встает, но сохраняет полную ясность ума. Все ее друзья и подруги умерли; в больнице, где она работала почти полвека, не осталось никого из коллег, а новые, молодые сотрудники даже не подозревают о ее существовании; единственный сын давно живет в Германии и за последние четыре года ни разу не навестил мать. За ней присматривает нанятая сыном чужая, но, слава Богу, очень добросовестная женщина. Когда я прихожу навестить эту родственницу (двоюродную сестру моего покойного мужа), она говорит, словно извиняясь за то, что все еще жива: «Вот лежу, жду смерти, а ее все нет…». Однажды я спросила: Валечка, а тебе сны снятся? Она оживилась:  да, снятся! И что в них, ты помнишь? Помнит. В этих снах она… ходит! Ходит по городу, по коридорам своей больницы, ее зовут на совещание к главврачу, и она быстрым шагом идет в его кабинет…  Потом проснется, откроет глаза, увидит перед собой стену с книжными полками и думает: а, книги… значит, я еще здесь…

Если мы боимся старости (а мы боимся), то именно такой – «лежачей», когда ты сам себе не рад, собственным детям – обуза, и помереть не можешь. Вот почему, поздравляя друг друга с днем рождения, мы теперь желаем своим ровесникам не «долгих лет жизни», а – «чтоб на своих ногах и при памяти».

С точки зрения общества, критерием старости является не столько возраст, сколько включенность человека в профессиональную и общественную жизнь. Есть профессии, в которых люди уходят на пенсию раньше принятого для всех срока – шахтеры, артисты балета, спортсмены…  Есть сферы, в которых люди работают столько, сколько сами хотят и могут, часто до самой смерти – политика, наука, культура…

Во второй половине ХХ века государствами мира правили возрастные лидеры. Р. Рейган стал президентом США в 70-летнем возрасте и оставался им до 78 лет. Президент Франции Ф. Миттеран был избран в 65 лет и занимал этот пост на протяжении 14 лет. Л. Брежнев стал генеральным секретарем ЦК КПСС в 58 лет и рулил страной 18 лет, до самой смерти.

В XXI веке в цивилизованных странах все чаще к власти приходят более молодые политики. А. Меркель стала канцлером ФРГ в 51 год. В. Путину на момент его первого избрания президентом России было 48 лет. Э. Макрон пришел к власти во Франции в 40. Беспрецедентно молод новый федеральный канцлер Австрии Себастьян Курц, избранный в 31 год. А Ким Чен Ын стал руководителем КНДР  и вовсе в 29 лет, но это случай – особый, поскольку власть в Северной Корее наследуется в рамках династии Кимов, и чем раньше умирает Ким-отец, тем раньше приходит к власти Ким-сын. 

Для сравнения: 92-летняя королева Елизавета II правит Британией уже 66 лет, за это время ее старший сын, наследный принц Чарльз успел состариться, нынче ему 70, да и старший внук, принц Уильям, – уже не мальчик, ему 36. Скорее всего, именно к нему, а не к его папе перейдет рано или поздно британская корона. Кстати, нынешний премьер-министр Соединенного Королевства Тереза Мэй, которой принадлежат реальные рычаги управления страной, заняла этот пост ровно в 60 лет (2016 г.), то есть, когда она родилась на свет, Елизавета II уже четыре года сидела на британском троне.

Тенденция к омоложению лидеров прослеживается не  столько в больших и развитых странах (45-му президенту США Д. Трампу сейчас 72 года), сколько в маленьких, развивающихся и особенно – недавно образовавшихся. Так, первым президентом Косово после провозглашения независимости была избрана 36-летняя А. Яхьяга; премьер-министр непризнанной республики Нагорный Карабах А. Арутюнян вступил в эту должность в 34 года; нынешнему президенту Молдовы И. Додону – 43.

Но то – политика. В этой сфере молодые всегда соперничают со старыми, стремясь победить их на выборах или свергнуть с помощью переворотов и революций. А в таких сферах, как наука и культура, во все времена люди старшего поколения были и остаются безусловными лидерами, занимают должности академиков, профессоров, театральных режиссеров, директоров крупных музеев до глубокой старости, а то и до конца жизни. В этих сферах, в отличие от политики, преемственность, признание авторитета старших, передача опыта младшим, ученичество, слава Богу, еще сохраняется. К человеку, продолжающему в преклонном возрасте служить на поприще науки и культуры, относятся с большим уважением, ценят его заслуги, окружают почетом. Это люди высшей касты, практически неприкасаемые. Таковыми в новейшей истории России были академики А. Сахаров, Д. Лихачев, В. Гинзбург, писатели А. Солженицын, В. Астафьев, Д. Гранин, выдающийся музыкант М. Ростропович, выдающийся государственный деятель, академик Е. Примаков…  Их еще называли совестью нации. Замечу, что в этом качестве все они выдвинулись на фоне бурных событий, связанных с общественным переустройством в нашей стране. Сегодня, на фоне «стабильности», фигур такого масштаба мы не видим, они словно и не востребованы.

По состоянию на 2018 год в России насчитывается 15,2 миллиона работающих пенсионеров, то есть примерно треть от общего их количества. К сожалению, нет статистики, показывающей, сколько из них сохранили свои прежние места. Думаю, совсем немногие. Хорошо, если смогли удержаться в своей профессии в каком-то ином качестве – советников, консультантов, преподавателей.

В структуре Российской Академии наук недавно создан Совет старейшин, куда вошли выдающиеся ученые в возрасте более 80 лет. Их миссия состоит в том, чтобы передавать свой бесценный опыт в науке и организации научной деятельности нынешнему руководству РАН и более молодым членам Академии. Возглавил Совет старейшин 82-летний академик-секретарь отделения биологических наук РАН, президент Русского палеонтологического общества Алексей Юрьевич Розанов. Понятно, что Совет этот нужен не столько молодым членам Академии, сколько самим старейшинам, дабы не чувствовать себя никому не нужным, «отработанным материалом», продолжать приносить пользу.

В литературе и искусстве подобные сообщества старейшин отсутствуют, здесь каждый творит в одиночку. Некоторым удается заниматься любимым делом до самой смерти. На 90-м году ушел из жизни Александр Солженицын, до последнего работавший над подготовкой к изданию своего 30-томника. Даниил Гранин прожил 98 лет, но в 95 он еще выступал в немецком Бундестаге с речью о блокаде Ленинграда. Долгожителями были известные советские писатели Леонид Леонов (95 лет) и Сергей Михалков (96). Юрию Любимову было 96 лет, когда в Большом театре состоялась премьера оперы «Князь Игорь» в его постановке. Это была последняя работа выдающегося режиссера, через год его не стало. Но всех превзошел народный артист СССР Владимир Зельдин, который свой последний, 101-й день рождения встретил, играя главную роль в спектакле «Танцы с учителем» на сцене театра Российской Армии, где прослужил 71 год.

Нашим знаменитым театральным режиссерам – Марку Захарову, Галине Волчек, Александру Ширвиндту, Татьяне Дорониной – сегодня по 85 лет. Ирине Антоновой, 52 года прослужившей в Государственном музее изобразительных искусств им. Пушкина, из которых почти половину – в качестве его директора, нынче – 96 лет, она остается президентом ГМИИ, продолжает вести искусствоведческую работу.

Конечно, все эти примеры скорее – исключение из правил, но много говорящее о физических и духовных возможностях человека, способного надолго сохранять свой творческий потенциал и вместе с ним (возможно, и вследствие него) – жизненное долголетие. 

Но обратимся к простым смертным. В семье срок наступления старости определяется просто: пока дети маленькие, родители – молодые, как только дети выросли, начали самостоятельную жизнь, – всё, родители, считай, старики. А если внуки появились, для всей семьи отныне и до скончания века вы – бабушка и дедушка. То есть семья определяет наступление старости не по возрасту в паспорте, а по семейному статусу: родители взрослых детей, а тем более имеющие внуков, по определению, – старики, хотя им может быть всего лишь за пятьдесят, а то и за сорок.

Как большинство детей моего поколения, я выросла с бабушкой, о возрасте которой никогда в детстве не задумывалась. До войны она была еще молодой женщиной, жила на Украине, в Чернигове, у нее были муж и дети, дом и работа. Из войны она вышла 42-летней старухой, вдовой, пережившей эвакуацию в Куйбышев, голод, потерю родных, и всю оставшуюся жизнь прожила  на иждивении у старшей дочери. Выйдя замуж, наша мама увезла ее с собой в Краснодар, откуда родом был наш отец. У бабушки не было ничего своего – ни жилья, ни денег, пенсию она не получала. Ее жизнь растворилась в жизни нашей семьи – она вела хозяйство, одну за другой вынянчила четверых внучек. Недавно, листая семейный альбом, я наткнулась на черно-белую фотографию бабушки. Стоит она посреди нашего старого краснодарского двора, на ней байковый халат на пуговицах, дерматиновые тапочки ручной работы, волосы седые гладко зачесаны под гребешок. Старенькая такая, лицо в морщинах, глаза уставшие, потухшие. Перевернула снимок и прочла на обратной стороне: 1967 год. О-па! Значит бабушке, которая была 1903 года рождения, на этой фотографии всего-то 64 года! То есть она здесь на три года моложе меня теперешней! Я была настолько поражена этим «открытием», что даже пошла и посмотрела на себя в зеркало.  И так жалко стало бабушку…  Что говорить, теперь совсем другая жизнь! Уже мама выглядела куда моложе бабушки в сопоставимом возрасте, и одевалась по-другому, и причесывалась. Мы с сестрами выглядим моложе нашей мамы. Так и должно быть, так оно и идет – каждое следующее поколение стареет позже, чем предыдущее. Глядя на свою длинноногую шестнадцатилетнюю внучку, я понимаю, что лет в сорок она будет выглядеть максимум на двадцать пять. Ну и прекрасно! Старость давно пора сдвинуть куда-нибудь подальше, по крайней мере, ближе к семидесяти, дав возможность современным поколениям еще целое десятилетие – от 60 до 70 лет – называться не стариками, а, скажем, людьми зрелого возраста, или, используя термин немецкого психолога Эрика Эриксона, людьми «поздней зрелости».

На самом деле мы начинаем потихоньку стареть уже после сорока, но еще не осознаем этого. Первые ощущения и первое осознание приходят ближе к пятидесяти, но внешне это почти никак еще не проявляется.

Виктору Гюго принадлежит парадоксальный афоризм: «Сорок лет – это старость молодости, пятьдесят – молодость старости».  Но Гюго жил в XIX веке. А говоря про живущих в XXI-м, я бы цифру 40 заменила на 50 – пусть это будет «старость молодости», а цифру 50 – на 60, и пусть с нее начинается теперь «молодость старости».  Заметно  для себя и окружающих  человек начинает стареть, меняться внешне и внутренне как раз после  60-ти. А ближе к 65-ти он уже готов, по крайней мере, самому себе признаться в том, что становится пожилым человеком.

Но все это очень индивидуально. Определенно, с точностью до даты, о человеке можно сказать только две вещи: когда (число, месяц, год) он родился и когда (число, месяц, год) он умер. Все остальные временные понятия и события его жизни размыты – начало взросления (первый переходный возраст) и начало старения (второй переходный возраст) зависят от генетической природы конкретного человека, его образа жизни и многих других вещей, даже таких, как регион проживания и национальный темперамент. Один в 45 уже старик, другой и в 65 скачет, как молодой.

Недавно встретила старого товарища, Льва С., ему 70, и он только что сдал… нормы ГТО! Господи, это-то зачем? А вот решил сам себе и еще кому-то там доказать. Должен ли человек что-то кому-то доказывать в 70 лет?  Не должен, но приходится, если не хочет быть вычеркнут навсегда из списка живых и действующих, из обоймы работающих и что-то значащих, из общества успешных и процветающих. Но этот мой товарищ был очень обижен, когда мэр города, вручая ему значок ГТО, даже не упомянул о его возрасте, хотя он там был один такой, 70-летний, и для него было важно, чтобы это заметили и отметили.

Старение происходит постепенно, а старость наступает неожиданно.  Для того, чтобы человек вдруг почувствовал себя старым, мне кажется, мало достичь определенного возраста, надо еще, чтобы случилось некое событие, которое станет толчком, катализатором, после которого человек, до того сопротивлявшийся старости, наконец сдастся. Вас «выпихнули» на пенсию, когда вы еще хотели и могли работать, – стресс, разочарование, обида, и вот вы уже старик. У вас, не дай Бог, обнаружили серьезное заболевание – стресс, страх, паника, вы забываете обо всем на свете, и вот вы уже старик. У вас внезапно умер супруг (или супруга), вы остались в одиночестве – стресс, отчаяние, растерянность, и через короткое время вы замечаете, что начали резко стареть…

Но если ничего подобного с вами не случилось в эти первые годы старения, если вы здоровы, продолжаете работать, с вами ваш любимый человек, – вы еще долго не почувствуете себя старым, сколько бы лет вам ни набежало. Старыми нас делает резкий слом привычного уклада жизни и наступление нового, к которому мы долго и мучительно привыкаем.

Итак, однозначного ответа на вопрос о том, когда наступает старость, не существует. Есть взгляд объективный, со стороны, и – субъективный, изнутри. Со стороны государства, общества, семьи человек уже воспринимается как старик, а сам он себя таковым еще не считает. Очень точно описал это внутреннее чувство стареющего человека Юрий Олеша в своей знаменитой книге «Ни дня без строчки»:

«…Так как с ощущением «я живу» ничего не происходит, и оно остается таким же, каким было в младенчестве, то этим ощущением я воспринимаю себя, старого, по-прежнему молодо, свежо… И вдруг на молодого меня, который внутри и снаружи, в зеркале смотрит старик. Фантастика! Театр! Когда, отходя от зеркала, я ложусь на диван, я не думаю о себе, что я тот, которого я только что видел. Нет, я лежу в качестве того же "я", который лежал, когда я был мальчиком. А тот остался в зеркале. Теперь нас двое, я и тот. В молодости я тоже менялся, но незаметно, оставаясь всю сердцевину жизни почти одним и тем же. А тут такая резкая перемена, совсем другой. – Здравствуй, кто ты?»

Знакомое ощущение, не правда ли? Хотя, если часто смотреться в зеркало, как это делаем мы, женщины, «резких перемен» практически не замечаешь. А про внутреннее чувство и говорить нечего. Внутри мы всегда значительно моложе своего календарного возраста.

Известный российский психолог, профессор Евгений Ильин (1933-2015) объяснял подобное отношение человека к своему старению так:

«Особенность психологии старения в том, что всю нашу жизнь мы считаем действительно старыми не себя, а тех, кто старше нас».

Это очень точное и тонкое замечание! Каждый, кто уже похоронил родителей, по себе знает, что пока они были живы, мы продолжали чувствовать себя детьми, сколько бы нам ни было лет. А вот когда рядом не остается никого из старших, с кем мы выросли, к кому прибегали на протяжении всей своей жизни, чтобы пожаловаться на обидчиков, попросить помощи и совета, да просто получить свою порцию любви, понимания и ласки, вот тогда нас впервые окатывает холодком бездны, на краю которой мы теперь стоим в полном одиночестве…  Да, в одиночестве, даже если за спиной у нас куча собственных детей и внуков.

Мои родители ушли рано: отец – в 66, мама – в 70 лет. Мама была последней «старшей» из моей детской семьи, включая горячо любимую бабушку, тетю, дядю и других близких родственников (все они умерли примерно в том же возрасте, что и родители). Но еще оставалась жива мать моего первого мужа, с которой у меня спустя много лет после его смерти (он умер молодым, в 36 лет) были очень близкие, родственные отношения. И хотя мы жили в разных городах, я часто ей звонила, и мы подолгу разговаривали обо всем; изредка я приезжала и навещала ее в квартире, куда приходила еще школьницей и где когда-то давно начиналась моя взрослая жизнь. Почти двадцать лет после смерти мамы свекровь оставалась для меня тем единственным человеком, рядом с которым я еще чувствовала себя девочкой. Когда в возрасте 85 лет ушла и она, я ощутила даже не одиночество (к тому времени я сама была уже бабушкой троих внуков, живущих со мной под одной крышей), но – оставленность. Теперь все они – мои старшие – были там, за чертой, окончательно оставив меня своей любовью и участием. Дальше справляйся сама.

Наверное, с этого момента я и стала неотступно думать о старости, прислушиваться к себе и приглядываться к пожилым людям из своего окружения, вспоминать стариков, которых когда-то знала... Кончилось тем, что я села писать эту книгу.

 Как нас теперь называть?

Начнем с определения самого понятия старость. Вот как трактует его всезнающая Википедия: «Старость – период жизни человека от утраты способности организма к продолжению рода – до смерти. Характеризуется ухудшением здоровья, умственных способностей, угасанием функций организма.  Заканчивается смертью».

Веселенькое определение. Хочется пойти и повеситься, не дожидаясь «ухудшения умственных способностей».  Потому и не любим мы старость, потому и боимся ее, что знаем, чем дело закончится. Но вариантов нет. Единственная альтернатива – умереть молодыми – с нами не случилась.  

В русском языке, таком богатом, практически нет синонимов слова «старость». Ветхость, дряхлость – это скорее не про возраст. «Осень жизни» оставим для романтиков.  «Третий возраст»? По крайней мере, нейтрально, без эмоциональной окраски, но для обихода не годится, разве что для научной статьи. Недавно появилось деликатное «серебряный возраст». Именно так называли пожилых волонтеров, работавших на зимней Олимпиаде в Сочи в 2014 году: волонтеры серебряного возраста.

Моя сочинская подруга Зинаида О-ва, услышав за два года до начала Игр о наборе волонтеров на Олимпиаду, поспешила записаться в их ряды и пару месяцев, при любой погоде, с энтузиазмом моталась в горы, где их обучали. Но вскоре призналась сама себе, что не рассчитала сил, и ушла. Видимо, «серебряный возраст» – это не 65+, а лет на десять моложе. Так или иначе, но дальше волонтерского движения это красивое название не пошло и на другие сферы не распространилось.

Итак, слово «старость» нам не нравится, но заменить его нечем, извините. То же с производными «старик» и «старуха». Здесь наш великий и могучий чуть больше расщедрился, но ничего более удобного, чем эти два сухих и беспощадных слова все равно не выдумал. Есть только одна ситуация, когда они звучат даже приятно для слуха, – если их употребляют в отношении заведомо молодых людей, в качестве сленга. Когда после школы я пришла в редакцию молодежной газеты, там работали 25-30-летние люди, которые именно так друг друга и называли.

- Старик! Едешь в командировку?

Мне, 18-летней девчонке, могли сказать:

- Старуха, сгоняй в машбюро, принеси заметку!

Был конец 60-х, называть друг друга «стариками» и «старухами» было модно. Сегодня многих из них уже нет на свете, а те, кто жив, – настоящие старики, за восемьдесят. И теперь все наоборот. Собирая на свое 65-летие друзей, мой второй муж называл это мероприятие «мальчишник». Да и мы с подругами, которым всем давно и далеко за 60, встречаясь, называем друг друга исключительно «девчонки». «Я сегодня поздно приду, мы одной девочке 70 лет справляем».

В русском языке действительно мало слов, которыми можно определить возраст человека вообще и солидный возраст в частности: пожилой, старый, старик, старичок, дед, дедушка…  Соответственно о женщинах: бабушка, бабка, старуха, старушка, старушонка…  Ну и, конечно, универсально-нейтральные «пенсионер» и «пенсионерка» – как характеристика не человека, а его отношений с государством.

Есть еще совершенно особенное слово – «ветеран», происходящее от латинского veteranus – старый солдат. В сознании моего поколения оно намертво закреплено за ветеранами Великой Отечественной войны. Когда я слышу это слово, сразу представляю себе дедушек с орденами и медалями во всю грудь. К нам это слово никак неприменимо, к тому же, у него нет женского рода, не скажешь же – «ветеранка». Недавно мне позвонили из краснодарской краевой организации Союза журналистов и сказали: «Приглашаем вас на встречу ветеранов кубанской журналистики». Это кто ветеран, я?! Меня даже в жар бросило! И не поехала. А когда-то давно сама была председателем этой организации и, приглашая на наши конференции и пленумы журналистов-ветеранов, думала, что им это очень приятно.

Зато насмешливых и откровенно грубых определений преклонного возраста в нашем языке на удивление много: божий одуванчик и старый пень, развалина и старая колода, хрыч и хрычовка, старпер и грымза… Подозреваю, что все эти определения сами же старики и придумали – из свойственного многим в этом возрасте чувства самоиронии.

Но ни одно из них нам тоже не нравится, никаких таких слов применительно к себе мы слышать не хотим. Называйте нас, как прежде, по имени, или уж – по имени и отчеству. Только внукам позволено называть бабушку бабушкой и дедушку – дедушкой, потому что только из уст собственных внуков это звучит приятно и трогательно, особенно, пока они маленькие. Когда старшая внучка впервые назвала меня «бабуська», я испытала чувство даже более сильное, чем почти за тридцать лет до этого, когда сын впервые сказал «мама». А может, я просто забыла то чувство. Но в чем точно убеждена: к внукам испытываешь больше нежности и умиления, чем испытывал когда-то к собственным детям. Возможно, потому, что уже нет страха что-то сделать не так, не справиться, нет этой паники перед кормлением, купанием, повышенной температурой. Теперь обо всем этом голова болит у молодых родителей, а ты, «бабуська», можешь умиляться, любоваться, наслаждаться и просто любить это маленькое существо всем сердцем, душой, умом, глазами и ушами.

В некоторых семьях принято называть бабушку и дедушку по имени. Помню свое удивление, когда чета друзей приехала к нам в гости с пятилетней внучкой, которая называла их Валя и Вова, что объяснялось нежеланием этой пары превращаться в стариков. Сегодня уже эта внучка преподнесла им правнука, и вот мне интересно, как он будет их называть, когда начнет говорить. Боюсь, все так же – Валя и Вова. А они и правда до сих пор сравнительно молодо выглядят, по крайней мере, на прабабушку и прадедушку никак не тянут.

Наконец, существуют и такие определения, за которыми стоит не нейтральное обозначение возраста, не насмешка и грубость, а, наоборот, уважение и пиетет перед ним, признание за пожилым, старым человеком мудрости, опыта, высшего профессионального мастерства. На Кавказе стариков называют аксакалами, на востоке – гуру, в сфере искусства говорят: мэтр, маэстро, учитель. Заметьте, все эти определения относятся исключительно к мужчинам, для женщин подобных определений нет, разве что «матрона». Но какие из нас «матроны»!

Особняком стоят «старец», «старица», употребляющиеся в русской традиции в отношении наиболее почитаемых монахов и монахинь, проводящих жизнь в затворничестве и молитвах («святой старец»).

Лично мне нравится, когда незнакомый молодой человек говорит пожилому мужчине: «отец», пусть даже на «ты». «Отец, садись, я постою». В этом слышится, по крайней мере, почтение к возрасту, больше свойственное, как ни странно, совсем простым людям. Они же, обращаясь к незнакомой пожилой женщине, часто говорят: «мамаша», что не всем женщинам нравится. «Какая я тебе мамаша?!». Им больше нравится, когда в трамвае их толкают в спину и спрашивают: «Дама, вы сходите?».

Ну да Бог с ними, со словами, обозначающими «серебряный» ли, «золотой» или просто «третий» возраст. Но что такое старость по сути? Необратимые изменения внешности? Во всяком случае, именно это мы фиксируем у себя и у других в первую очередь. И как встречают по одежке, так и возраст определяют прежде всего по тому, как человек выглядит.

Лики старости

С годами внешность начинает нам коварно изменять и безжалостно выдает наш истинный возраст.  При этом мужчинам позволено стареть, как стареется, никто их не осудит ни за морщины, ни за седину, ни за лишний вес, напротив, все это лишь прибавляет им брутальности и солидности. Да и по самой природе своей пожилые мужчины выглядят моложе своих ровесниц (так же было и в подростковом возрасте). Есть мужчины, про которых говорят: красиво стареет! Это значит, что в старости человек выглядит даже интереснее, импозантнее, чем выглядел в молодости (сравните, к примеру, фотографии молодого и старого Сергея Бондарчука). Бывает и наоборот: в молодости слыл красавцем, а постарел, и куда что делось (фамилий называть не буду). Но, повторяю, для мужчин это не критично, общественное мнение принимает их такими, какие они есть.

Для женщин (не для всех, но очень многих) старение – настоящая трагедия, и потому главной их целью в эти годы становится сохранить, насколько возможно, лицо и фигуру, используя все доступные способы омоложения и поддержания физической формы. Общественный глаз следит за этим очень строго и не прощает женщинам пренебрежительного отношения к собственной внешности. Особенно, если речь идет о женщинах искусства, для которых внешность – их, можно сказать, «рабочий инструмент».

Тут есть своя давняя история. Она относится ко временам, когда наши женщины еще ничего не знали о радикальных способах омоложения, когда им было не до того, чтобы «делать лицо», а надо было просто выживать.

Я уже говорила, как выглядела моя бабушка, пережив войну. Никогда не встречала женщин ее поколения, которые хоть как-то молодились. Все они носили темные одежды и обязательные платки, скрывавшие их седые, не знавшие парикмахеров волосы. Платок, кстати, считался лучшим подарком бабушке на 8 марта.

Но в этом поколении была одна женщина (ровесница моей бабушки), которая уже тогда смогла сделать из своей внешности настоящий культ. Звали ее Любовь Орлова. Когда в 1934 году на экраны страны вышел фильм «Веселые ребята», она была уже далеко не девочка – 32 года. Следующие 40 лет Орлова продолжала играть в кино и театре роли молодых женщин, оставаясь нестареющей советской супер-звездой. Ее пластические операции, видимо, первые в нашей стране, держались в строжайшей тайне от публики, но публика об этом догадывалась. О ней ходили легенды. Говорили, например, что оператор надевал на объектив камеры капроновый чулок, чтобы «затуманить» черты лица, и никогда не снимал ее крупным планом.

Одновременно с Орловой жили и работали другие актрисы, ничего подобного с собой не делавшие. Взять хотя бы Фаину Раневскую, которая могла бы вслед за Анной Ахматовой (а они были дружны) сказать о себе: «Какая есть. Желаю вам другую».  Ахматова, кстати, тоже ничего с собой не делала, и в старости в ней довольно трудно было узнать ту тоненькую и гибкую молодую женщину, которая смотрит на нас с фотографий 10-х годов XX века и стильных портретов рисовавшего ее в те же годы Модильяни. Лишь необыкновенная одухотворенность лица делала ее узнаваемой и в 60, и в 70 лет,  а элегантность создавала красиво наброшенная на плечи шаль и всегда царственная осанка. Британский дипломат Исайя Берлин, тайно встретившийся с Анной Андреевной в 1945 году в Ленинграде (ей было в тот год 56 лет, ему – на двадцать лет меньше) был очарован и потрясен этой женщиной. А молодой поэт, друг Бродского, Анатолий Найман, познакомившись в 1959 году с уже семидесятилетней Ахматовой, писал: «Я уходил ошеломленный…».  В чем тут дело? Думаю, в той самой одухотворенности, в умных глазах и умной речи, в светящемся изнутри таланте и интеллекте, в достоинстве, с которым она, несмотря ни на что, умела себя держать, так, что собеседник забывал, что перед ним – пожилая, грузная, седая женщина….

Но вернемся к Орловой и Раневской. Они служили в одном театре – театре им. Моссовета. Раневская была на шесть лет старше и играла если не старух, то женщин без возраста. Но именно эти роли принесли ей славу едва ли не большую, чем была у нестареющей советской супер-звезды. В фильме «Подкидыш», сделавшем ее знаменитой («Муля, не нервируй меня!...»), Фаина Георгиевна – как раз такая женщина без возраста. На самом деле ей было тогда немногим за сорок, и она была прекрасна в своей естественности и правдоподобности, за что ее и полюбил зритель.  Орлова прожила 73 года и за год до смерти еще снялась в своем последнем фильме «Скворец и Лира», где в очередной раз сыграла как бы молодую женщину, советскую разведчицу-нелегалку. Фильм оказался настолько неудачным, что даже не вышел на широкий экран, якобы по настоянию самой Любови Петровны, которая была разочарована тем, как она там выглядит. Раневская умерла в 87 лет и в последний раз вышла на сцену театра Моссовета в трагической роли бездомной старухи Люси Купер в потрясающем спектакле «Дальше – тишина» (о котором я еще буду говорить), и это была едва ли не лучшая ее роль.

Чтобы закончить сравнение двух великих актрис, одна из которых всю жизнь была озабочена сохранением своей красоты и бесконечным омолаживанием, а другая не боялась быть старой и некрасивой (забавно, что именно ее персонажу принадлежит крылатая фраза «Красота – это страшная сила!»), скажу, что Орлову сегодня практически забыли, а Раневскую до сих пор помнят, любят, цитируют.

Моя мама была на двадцать лет моложе бабушки, никогда не носила платков, напротив, красилась в блондинку, шила себе модные платья, ходила на высоких каблуках, то есть принадлежала к поколению, которое еще не массово, но уже сопротивлялось старению, и не только в смысле сохранения внешней красоты. Они в большинстве своем и после пенсии продолжали работать и вести активный образ жизни. Мама работала до 60 лет и в этом возрасте еще ездила в командировки. Очень боялась и не хотела старости, но по-настоящему до нее, можно сказать, и не дожила, умерла, как и бабушка, в 70 лет. 

В этом поколении актрисой, буквально одержимой сохранением молодости, была Людмила Гурченко. Мама восхищалась ею и не верила, когда писали, что у нее талия – 45 сантиметров, но так оно и было. Если пересмотреть сегодня один из дебютных фильмов Гурченко – «Карнавальная ночь», нельзя не увидеть, что в юном возрасте у нее было милое, симпатичное, но довольно простоватое личико, красавицей ее вряд ли можно было назвать. В кино тех лет были иные стандарты женской красоты – Элина Быстрицкая, Изольда Извицкая, Людмила Целиковская… Впоследствии Гурченко буквально сотворила из себя красавицу, и не только с помощью пластических операций, но также благодаря природной, до старости сохранившейся стройности и живости, неподражаемой мимике и пластике. К концу жизни лицо ее превратилось в красивую фарфоровую маску, но надо признать, что вкупе с причудливыми нарядами и ослепительным макияжем она производила феерическое впечатление. Единственная дочь Людмилы Марковны, Мария Королева (Андроникашвили), демонстративно, как бы в знак протеста не следившая за своей внешностью, с годами стала казаться старше матери, хоть меняй их местами. Глядя на Марию, нетрудно было вообразить, какой могла быть ее мать, если бы не прибегала к услугам пластических хирургов и экстравагантному имиджу. Видимо, в этом и крылась главная причина того, что мать дистанцировалась от своей взрослой дочери. Они не общались последние несколько лет. Гурченко умерла в 75 и даже в гробу выглядела молодой и красивой. Дочь пережила мать всего на пять с небольшим лет и в свои 58 умерла от сердечного приступа в подъезде собственного дома.

И снова можно назвать десятки актрис одного с Гурченко поколения, которые ничего подобного с собой не творили, но чья карьера в кино была не менее, если не более успешной.  Нонна Мордюкова, Римма Маркова, Любовь Соколова, Нина Сазонова… Их любили, как любят матерей, они были такими естественными, достоверными, такими узнаваемыми…  Справедливости ради надо сказать, что реалистичной, «как в жизни», умела быть и Гурченко, достаточно вспомнить ее роли в «Старых стенах» или «Пяти вечерах». Зачем же ей понадобился столь экстравагантный имидж, который она поддерживала до самой своей смерти? Может быть, я скажу крамольную вещь, но мне кажется, что таким образом она всю жизнь преодолевала в себе… комплекс Золушки – маленькой девочки из голодного военного Харькова. Увидев однажды по телевизору ее квартиру, обставленную в дворцовом стиле, я лишь укрепилась в своем предположении. Она была популярна и любима, но на самом деле у нее не было ни по-настоящему больших ролей в кино, ни большого личного счастья, она сама создавала иллюзию этого счастья, расцвечивая мир вокруг себя перьями и звездами. «Я знаю, отчего она умерла, – сказал недавно Александр Ширвиндт. – Она стареть не могла, не хотела, не знала, как это может быть».

В нынешнем актерском поколении труд и подвиг «вечной молодости» повторила на наших глазах Алла Пугачева, которой, в отличие от той же Гурченко, пришлось всю жизнь бороться еще и с лишним весом, но которая сумела пойти дальше всех своих предшественниц, на шестом десятке заведя себе молодого мужа, а на седьмом – еще и детей-двойняшек.  Тем самым Алла Борисовна явила всем нам пример омоложения не просто внешности, но – самой жизни. В возрасте 60+ она словно начала ее заново.  Нам, ее ровесницам, такая жизнь кажется противоестественной, суррогатной, мы примеряем эту ситуацию на себя и качаем головами: нет, это невозможно, и даже не из моральных соображений (кого сейчас тронешь моралью!), психофизически невозможно, никаких же сил не хватит!

И вдруг она сама написала в Инстаграме: «Люди добрые. Я старею, и достаточно резко. Организм дает сбой. Мне трудно дышать, трудно ходить, но я еще жива и должна жить ради маленьких детей…».  

Это мы понимаем.

Мое поколение не слишком озабочено проблемой омоложения, может быть, потому, что мы естественным образом выглядим моложе своих мам и бабушек в таком же возрасте, и вроде нет острой необходимости бежать записываться к пластическому хирургу. А может, потому, что смолоду главными для нас были другие ценности – образование, профессия, карьера, любовь, дети, друзья... Да, нам нравилось и нравится модно одеваться, мы не чурались и не чураемся косметики, но мы никогда не занимались своей внешностью так самозабвенно, как это делают нынешние молодые женщины, да и косметики такой у нас не было, и салонов красоты не существовало, а пластическая хирургия доступна была разве что народным артисткам СССР. Так что большого опыта в этом деле мы не нажили.

И вот – старость. Казалось бы, когда, как не теперь, освободившись от служебных и многих семейных обязанностей, заняться этим вплотную, но...  Я не знаю никого в своем окружении, кто решился бы на пластическую операцию, изнурял себя диетами, тренажерами, просиживал дни в салонах…   Во-первых, жаль тратить на это драгоценное время, которого и без того немного осталось, лучше употребить его на какое-то более содержательное занятие. Во-вторых, это стоит денег, а пенсии у большинства из нас, сами знаете, какие... В-третьих, не хочется поддаваться всеобщему помешательству, в котором уже участвуют и совсем молодые женщины, и даже некоторые мужчины.

Какое блаженство! Я в старости знаю,

Что всей красоты своей не потеряю.

Нельзя потерять то, чего не имела.

Красавицам — хуже. Но это — их дело.

Для них этот фитнес, диета, подтяжки.

Мне жаль их. Ну что же, держитесь, бедняжки!

Это написала бывшая учительница истории, ныне пенсионерка Инна Бронштейн из Минска. Я еще процитирую ее довольно забавные стишки про старость, а пока просто солидаризируюсь с ее позицией. Действительно, жалко бедняжек, слишком рано начавших сопротивляться пока еще далекой от них старости. Что же с ними будет, когда они реально постареют?

А тем, кто уже постарел, все-таки стоит или нет прибегать к самым радикальным способам омоложения? Автор известной книги о проблемах старения «Все еще здесь» Рам Дас (Ричард Алперт) пишет о пластической хирургии: «Это все равно, что бегать по лесу с кисточкой, окрашивая чудесные золотые и багряные листья в зеленый цвет. Бессмысленная трата времени и энергии».  Мне очень понравилось это сравнение.  Ключевые слова здесь – про «золотые и багряные листья», которые сами по себе «чудесны», и не надо их ни стыдиться, ни перекрашивать. Старость – естественная, самой природой данная, – может быть очень красивой, если женщина ухожена, следит за собой, хорошо одета и держится с достоинством.

Ошибка многих начинающих стареть женщин заключается в том, что, осуждая хирургическое вмешательство и оправдывая это тем, что они – за все естественное, против всего искусственного, не делают… вообще ничего, чтобы поддерживать себя в форме, пускают это дело на самотек.

Вот сейчас вспомнила один случай. Приехала к нам погостить моя вторая свекровь, ей было тогда лет 75.  Соседка, узнав об этом, зашла, неся в ладони горстку карамелек, решила, значит, порадовать старушку сладеньким. И вдруг застыла от удивления, смущенно поздоровалась и, сунув свои карамельки в карман, ретировалась.  Ты чего? – спрашиваю. «Я ж думала, она у вас такая бабушка-старушка, смотрю, а у нее и маникюр, и педикюр…»  Говоря это, она показала мне свои неухоженные руки: «А мне все некогда…».

Бог с ним, с педикюром, но вот что обязательно нужно привести в этом возрасте в порядок, так это, простите, зубы. В недавнем прошлом у нас полстраны ходило с металлическими зубами или вовсе без зубов. Сегодня все артисты, политики и другие медийные персоны смолоду сияют голливудскими улыбками. В то же время среди людей пожилых и старых многим это до сих пор не по карману. А ведь тут вопрос не только  эстетики, но и здоровья. Одна моя близкая родственница долго копила деньги «на зубы», но сыну вдруг приспичило жениться, и «зубные» деньги пошли на свадьбу. Уже внучка подросла, а бабушка все не могла решить свою проблему. Она, между прочим, ветеран труда, а в России этой категории пенсионеров положены льготы на установку зубных протезов.  Но для того, чтобы эти льготы реализовать, нужно обратиться в органы социальной защиты строго по месту жительства, собрать кучу документов, стать на очередь в государственную стоматологию, ту, в которую вас направят, и долго ждать, пока эта очередь подойдет. И еще не факт, что вам все сделают быстро, качественно и из хороших материалов. Короче, родственница моя наконец решилась: взяла кредит (хотя с предыдущим до конца не рассчиталась) и в какой-то не слишком дорогой частной клинике без всякой очереди сделала себе ну не «голливудскую», конечно, но вполне приличную улыбку. В общем, было бы желание, а выход найти всегда можно.

С точки зрения внешнего вида, есть три типа пожилых женщин. Одни слишком молодятся, наряжаются в яркие одежки, безумно красятся, их обычно принимают за сумасшедших; другие, наоборот, носят старушечью одежду, не красятся вовсе, перестают следить за собой; и только третьи, обладающие вкусом и чувством меры, продолжают модно, но соответственно своему возрасту одеваться, делать умеренный макияж, следить и ухаживать за собой.

Стиль старости – это не серость и убогость, не яркость и экстравагантность, но сдержанность и элегантность.  Этому надо учиться. А у кого, если телевидение, шоу-бизнес, молодежная субкультура агрессивно демонстрируют как раз обратное – безвкусицу и полное отсутствие чувства меры?

Элегантной пожилой дамой была в свое время Маргарет Тэтчер, но ее уже все забыли. Ангела Меркель с сотней разноцветных жакетов одного покроя – нам не указ. Тереза Мэй с ее устрашающей внешностью – тем более. В недалеком прошлом у нас был свой почти идеальный образец для подражания – Раиса Горбачева. Она была по-настоящему элегантной, первой элегантной женщиной в ряду кремлевских жен, но ее не оценили и не полюбили, перенеся на нее всю свою неприязнь к Горбачеву. Между тем, не только до, но и после нее у нас не было столь же элегантной «первой леди». Из нынешних политических дам, коих совсем немного насчитывается, можно назвать, пожалуй, Валентину Матвиенко, которая обращает на себя внимание не столько дорогой элегантностью нарядов, сколько их беспрецедентным количеством. Кто-нибудь видел ее два раза в одном и том же костюме?

Элегантность, конечно, стоит денег. Многие пожилые женщины поэтому, и не только поэтому, а еще и потому, что так удобнее, предпочитают в повседневной жизни полуспортивный стиль одежды – кроссовки и брюки, майки и куртки (на работу уже не ходить!). Мне этот стиль нравится своей демократичностью, независимостью от общественного мнения, от специальной «моды для пожилых», в конечном счете – от возраста. Но элегантный костюм и вечернее платье в гардеробе современной пожилой женщины все-таки должны быть. А то вот Михаил Жванецкий увидел на Западе женщин, которых у нас, как он считает, уже не встретишь и написал:

«Я этим летом на одном благотворительном концерте увидел их. Я увидел исчезнувшее в России племя, племя пожилых дам, стройных, красивых, в легких шубках и тонких туфлях, и их мужчин, чуть постарше.
Это была толпа 60, 65, 70, 80, 85-летних. Они хохотали и аплодировали, они танцевали и играли в карты. Они заполняли огромный зал с раздвижной крышей.
Это были не олигархи, не министры, не короли. Это были женщины, лица которых составляют герб Франции».

Жванецкий неправ, такие женщины есть и в России, может быть, их не так много. Может быть, у нас вообще нет единого стиля, которого бы придерживались пожилые женщины. Существующее у нас с некоторых пор имущественное расслоение сделало многослойной и палитру образов женщин позднего возраста – от элегантных дам «а ля Матвиенко» до бабушек в брючках и маечках. Хотя в целом люди сегодня одеваются лучше, чем это было в Советском Союзе, когда купить приличную вещь было попросту негде. Тогда многие женщины шили себе сами или заказывали в ателье мод, связываться с которыми было на самом деле рискованно:  там шили долго, плохо и немодно, могли и вовсе испортить, запороть вещь.  Помню, лет в 35 я решила сшить себе в ателье зимнее пальто, хотелось, чтобы оно было элегантным, а получилось старушечьим, пришлось отдать его свекрови. Модные вещи мы покупали исключительно на «толкучке». У нас в Краснодаре была знатная «толкучка» на окраине города, на пустом берегу Старой Кубани. Там было все, только плати. Деньги у людей, как ни странно, водились, поэтому товар (особенно, если это были, к примеру, женские сапоги, дубленки или джинсы) «отрывали с руками», не торгуясь. Теперь другая проблема, прямо противоположная. Магазины, торговые центры, бутики – на каждом шагу, в них есть все, а у людей элементарно нет денег. Впрочем, не все в них и есть. Мой второй муж был человеком высоким и крупным, носил одежду и обувь больших размеров. Когда, бывало, мы с ним заходили в магазины, он с порога спрашивал у скучающих в пустых залах девушек: «Смешные размеры есть?». Девушки улыбались и качали головами: «На вас нет». Тем не менее, он всегда выглядел элегантно (знавшие его подтвердят), потому что одежду и обувь и в наши дни покупал в основном за границей.

Встречают по одежке, но провожают, как известно, по уму. Что это значит применительно к старости, если вспомнить, что вместе с ней к человеку приходит мудрость?  

Мое новое «Я»

На самом деле главное в старости – не морщины, не седина, не «стариковская» одежда. Все это и многое другое – лишь внешние признаки старения, да, важные, да заметные, огорчительные, но – не главные. Седину можно закрасить, морщины разгладить, модную одежду  купить.

Главное в старении – не то, как человек выглядит, как он меняется внешне, а то, что он начинает чувствовать, о чем думать, другими словами, – внутреннее его состояние. Психологи говорят, что в «кризисе старости» мужчины тяжелее всего переносят конец профессиональной карьеры и потерю социального статуса, а женщины – старение тела и ухудшение здоровья. Это смотря какие женщины.

В моем поколении они так же, как мужчины, крайне заинтересованы в том, чтобы продолжать работать, теперь это стремление приняло абсолютно массовый характер и отнюдь не только из-за денег, хотя они стали значить гораздо больше, чем значили в годы нашей молодости.  Нам важно оставаться востребованными, иметь возможность использовать свои знания и опыт, быть среди людей, в коллективе. Но удержаться в своей профессии женщинам в возрасте 55+ очень трудно. Приходится искать что-то «на стороне», и это «что-то» зачастую оказывается на несколько порядков ниже статусом, чем то, чего мы многолетним и упорным трудом достигли в своей предыдущей жизни.

Знаю случай, когда вышедшая в отставку женщина, подполковник милиции, так долго не могла найти подходящей работы, что готова была пойти работать консьержкой, но семья восстала против этого, и в конце концов она устроилась сменным администратором небольшой гостиницы, при этом очень стеснялась своего нового положения, боялась, что ее увидят за стойкой отеля бывшие сослуживцы. Мужчинам-отставникам в этом смысле не легче, поскольку возвращение на прежнюю службу для военных в принципе невозможно. Начальник медслужбы одного сочинского санатория рассказывал мне, что у них сейчас отставные полковники «стоят на шлагбаумах», то есть работают в охране. Хотя знаю я полковников и генералов, которые, выйдя в отставку (а скорее, заранее, предвидя, что их ждет), вполне успешно встроились в современный бизнес. Все зависит от человека. Кто смог, тот смог.

До сих пор мы говорили о людях, которые сопротивляются старости, и сопротивляются не только тем, что омолаживают свою внешность, но и тем, что продолжают трудиться (одно другому не мешает), и за счет этого продлевают активную фазу своей жизни. Но сколько среди неработающих пенсионеров тех, которые не могут работать – по возрасту или состоянию здоровья, тех, кто не смог удержаться в профессии или найти другую работу, тех, кто просто не хочет ее искать, не хочет больше работать, – этого мы не знаем.

Зато хорошо известно другое: если от привычного образа и ритма жизни человек резко переходит к новому, в котором не надо рано вставать на работу, не надо проводить целые дни на предприятии или в офисе, осознавая себя необходимым и незаменимым звеном общего большого дела, не надо ни за что отвечать, никуда спешить, он начинает чувствовать себя плохо, некомфортно, не в своей тарелке.  Депрессия почти неизбежна. Человека одолевают чувства, которых он прежде не знал за собой, – разочарование и почти детская обида. Разочарование тем, что жизнь оказалась такой короткой, и вот он уже на финише. Обида – на несправедливость такого жизнеустройства. И поскольку адресовать эту обиду некому, он обращает ее на людей, которые отодвинули его на обочину, хотя, возможно, в свое время он и сам подвинул кого-то из тогдашних стариков, чтобы занять его место.

…В 1988 году меня направили на работу редактором большой краевой газеты. Я пришла в редакцию, где сидели люди, гораздо старше меня по возрасту, многие, как и редактор, которого я сменила, – давно уже пенсионеры. Они сидели там с незапамятных времен, делали газету по устаревшим образцам – строгую и скучную, а на дворе был самый разгар перестройки. Я имела полный карт-бланш на перестройку этой газеты в духе демократизации и гласности. Со «стариками» это было нереально, и пришлось одного за другим выпроваживать их на заслуженный отдых, а на вакансии приглашать журналистов из своей родной молодежной газеты. Меньше всего я думала тогда о том, каково старикам уходить из редакции, где они просидели по 30-40 лет, и что там творится у них на душе… Сейчас-то я это хорошо себе представляю, и мне даже хочется попросить прощения у тех из них, кто еще жив сегодня. Оправдываю себя только тем, что газету мы тогда действительно изменили. Но ненадолго. Вскоре перестройка захлебнулась, а в 1991 году, после смены власти, в нашей «кубанской журналистике» началась такая чехарда, о которой и вспоминать не хочется.  Моим коллегам пришлось сменить не одну редакцию, многие оказались на улице, других вскоре стало теснить подросшее новое поколение журналистов…

Как же давно это было, в какой-то другой, далекой жизни! Мы всё сетуем, что жизнь коротка, а стоит вспомнить что-нибудь из своего детства или молодости, или даже зрелых лет, как сразу и понимаешь, насколько длинная жизнь позади. На самом деле короткой нам кажется не та жизнь, которая уже прожита, а та, которая у нас впереди, которую нам осталось прожить. Мы не видим и не знаем, что впереди, но с каждым днем ощущаем, что времени остается все меньше, меньше…  Может, именно поэтому люди не столь активные и амбициозные (или просто уставшие от работы) не пытаются сопротивляться старости, напротив, легко смиряются со своим новым положением и стараются использовать все его преимущества, чтобы провести эти последние, «короткие» годы жизни иначе – в путешествиях, на которые раньше не было времени, на даче, копаясь во саду ли, в огороде, или  просто лежа на диване у телевизора и позволяя себе «соснуть часок» после обеда. Иногда я завидую именно этим людям. А про собственные все еще не удовлетворенные творческие амбиции думаю: хоть бы Господь отобрал их у меня, дал бы мне на старости лет пожить спокойно, домашним хозяйством позаниматься, с внуками всласть пообщаться, книгу почитать, давно отложенную «на потом», а не сидеть за компьютером с утра до ночи, сочиняя свою собственную. Так нет же, не получается! Себя не переделать.

В старости человек таков, каким он был во всей своей предыдущей жизни. Никто не становится добрым в старости, если не был добр смолоду; и наоборот: никто не становится злым и жестоким в старости, если не был таким в молодые годы. «Дурак в старости не умнеет, а становится старым дураком». Но характер все же меняется, и чаще – не в лучшую сторону. Одни становятся ворчунами, брюзжат по каждому поводу, всем и всегда недовольны. Другие перестают себя сдерживать и открыто проявляют черты характера, которые и прежде у них были, просто они их не демонстрировали, чтобы казаться лучше, чем  есть на самом деле. Объясняют это обычно так: «Я теперь в таком возрасте, что могу позволить себе говорить прямо в лицо все, что думаю», то есть без обиняков и политесов. Нередко это приводит к конфликтам с окружающими, которые такой прямоты не ожидают. Третьи замыкаются в себе и сводят на нет общение с другими людьми, считая, что им теперь никто не нужен, как и сами они никому не нужны…

Ученые описывают различные типы стариков и – соответственно – разные стратегии старения [2]

Российский психолог А. Анциферова называет два таких типа: активный, представители которого «мужественно, без особых эмоциональных нарушений переживают уход на пенсию», находят себе новое дело, устанавливают новые дружеские контакты и спокойно живут дальше; и пассивный, когда люди «тяжело переживают свой поздний возраст», испытывают «чувство ненужности» и, как следствие, неудовлетворенность жизнью.

Американский исследователь и психолог Ф. Гизе говорил о трех типах стариков: негативист, отрицающий у себя какие-либо признаки старости; экстраверт, признающий наступление старости лишь по косвенным признакам, таким, как смерть близких, выросшие дети, изменения в окружающем мире; интроверт, остро переживающий процесс старения и замыкающийся в своих переживаниях.

Советский и российский социолог, психолог и философ И. Кон классифицировал четыре типа старости: первый – активная, творческая личность, участвующая в общественных делах, живущая полнокровной жизнью; второй – человек, чья энергия направлена главным образом «на устройство собственной жизни – материальное благополучие, отдых, развлечения»; третий (в основном женщины) – «находящий главное приложение сил в семье»; четвертый – «люди, смыслом жизни которых стала забота о здоровье», склонные при этом «преувеличивать значение своих действительных и мнимых болезней».

Британский психолог Д. Бромлей писала о пяти стратегиях приспособления людей к старости, давая им наиболее развернутые определения.

Конструктивная стратегия характеризует зрелую, хорошо интегрированную личность, которая наслаждается жизнью, тесными и близкими отношениями с другими людьми. Такие люди терпеливы, гибки, осознают свои достижения, возможности и перспективы.

Стратегия зависимости. Этот тип также хорошо интегрирован, доволен выходом на пенсию, свободой от работы, но полагается на других людей, их материальную и эмоциональную поддержку.

Оборонительная стратегия.  Эти люди эмоционально сдержанны, предпочитают сами себя обеспечивать, неохотно принимают помощь, доказывая себе, что они независимы. Отношение к старости пессимистичное, с большой неохотой и только под давлением окружающих оставляют профессиональную работу. Оборонительную позицию они временами занимают и по отношению к своей семье.

Стратегия враждебности. Люди этого типа агрессивны, имеют привычку перекладывать на окружающих собственные претензии и приписывать другим вину за все свои неудачи, враждебно относятся к молодым людям, не воспринимают свою старость, страшатся утраты сил и здоровья.

Стратегия ненависти к самому себе.  Есть, оказывается, и такие, хотя лично я их не встречала. Этот тип отличается от предыдущего тем, что его агрессия направлена на самого себя. Такие люди критикуют и презирают собственную жизнь. Они пассивны, пессимистичны, склонны к депрессии, хорошо осознают свою старость, но принимают ее безропотно, не сопротивляясь.

Российский социолог А. Качкин предлагает еще больший набор – из восьми типов пожилых людей, основываясь на преобладающих в их жизни интересах. Его классификация не требует особой расшифровки, поскольку названия типов говорят сами за себя: семейный, одинокий, творческий, социальный (занятый общественной деятельностью); политический, религиозный, угасающий (не сумевший приспособиться к старости, безвольно ожидающий смерти); больной (озабоченный своими болезнями). К этому перечню автор отдельно добавляет тип девиантных стариков (с отклонениями в поведении): бездомные, алкоголики, люди, склонные к суициду.

Знакомясь с выкладками ученых, я ловила себя на мысли, что при желании можно обнаружить все эти типы и стратегии в одном человеке, даже в самом себе. В какие-то периоды ты бываешь активен и готов жить полноценной жизнью, в другие – обижен на всех вокруг, хандришь и впадаешь в депрессию; порой тебе хочется побыть одному, но вскоре начинаешь скучать; временами ты до слез сентиментален, а то вдруг становишься зол на самого себя и агрессивен по отношению к ни в чем не повинным окружающим…  На днях я буквально наорала на девушку, позвонившую мне с каким-то рекламным предложением. Сама потом удивилась: чего это я? Ну понятно, чего – достали! Но орать-то зачем?

Старость, как и вообще жизнь, многолика и не укладывается ни в пять, ни в пятьдесят оттенков настроений. И дело не только в обстоятельствах жизни стареющего человека, его прошлой профессиональной деятельности, личностных качествах и портящемся с возрастом характере. Сама реальность, тот мир, в котором мы живем и который ко времени нашей старости представляет собой нечто совсем иное, нежели тот, в который мы вступали в юности, отражается на нашем отношении к людям, ко всему, что нас окружает, и, в конечном счете, к самим себе. 

В интервью французскому журналу «Пари матч» кумир нескольких поколений женщин, один из самых красивых мужчин мира, талантливый, успешный и всеми любимый актер Ален Делон поделился тем, что он чувствует в свои 82 года.  Он живет один в пригороде Парижа, полностью разочарован в жизни, ничто его больше не радует. "Я перестал получать новые впечатления. Я уже все пережил, все видел. Я ненавижу современных людей и наш сегодняшний мир. Меня от него воротит. Сегодня всё – фальшивка, всех интересуют только деньги. Никто не держит слова, каждый день сообщают о новых преступлениях. Я покину этот мир без сожалений". Он мечтает умереть вместе со своей собакой. "Если я буду чувствовать, что умираю, то попрошу сделать моему двухлетнему псу смертельный укол, чтобы нас похоронили вместе. Не хочу, чтобы он умер от горя на моей могильной плите".

Ну, если даже Ален Делон, которому судьба и природа полной мерой отмерила и красоты, и таланта, и успеха, если даже он, дожив до старости, испытывает лишь одиночество и разочарование, что уж говорить о нас, простых смертных!..

«Старость – не радость». И это не рифма, а правда. Старость – это длинная череда потерь и утрат, когда ты год за годом теряешь родных и друзей, которые умирают раньше тебя, и ты должен их хоронить и оплакивать, каждый раз невольно задумываясь о том, когда и где настигнет и тебя та же участь. Старость – это бесконечный процесс вынужденного отказа от прежних привычек и удовольствий.  Ты уже не можешь позволить себе выкурить сигарету, выпить рюмку-другую крепкого напитка, должен отказаться от кофе (только чай, и лучше – травяной), тебе нельзя сладкого, соленого,  мучного, острого, жирного… Ты уже не слушаешь громкую музыку и не читаешь допоздна книжку, не проводишь полночи в компании друзей, не танцуешь, не поешь своих любимых песен, ты рано ложишься, и с некоторых пор в постели рядом с тобой никого уже нет...  Кажется, что ты теряешь сам интерес к жизни, саму цель, ради которой стоило жить, тем более, что жизнь, продолжающаяся уже без твоего участия, действительно представляется не такой, неправильной, разочаровывает и отвращает.

И несмотря на все потери, на весь негатив, который несет с собой старость, тебе надо жить, искать какие-то новые смыслы и цели.  Но прежде хорошо бы разобраться со старыми. Как юноша, взрослея и нетерпеливо заглядывая вперед, мучается вопросом, в чем смысл его будущей жизни и в чем его предназначение в ней, так, старея и оглядываясь назад, человек спрашивает себя, зачем он жил, в чем был смысл и предназначение прожитой им жизни. И часто не находит ответа.

А найти хочется!  Хочется разложить прожитую жизнь по полочкам: что в ней было хорошо, а что – плохо; что ты сумел сделать, чего добиться, какие мечты осуществить, в чем себя проявить, а чего у тебя так и не получилось, не сбылось; что приобрел, а что потерял, кому помог, а кому помочь не смог, с кем дружил, кого любил, кто тебя любил, кто предал, а кого, возможно, предал ты…

Новые смыслы и цели не могут быть оторваны от всего того, чем жил человек прежде, напротив, они естественным образом вытекают из того, что было успешно реализовано, и того, что реализовать не удалось, не получилось… Но может, теперь получится?

Английский психолог Э. Эриксон   видел в таком самоанализе две возможности.  Или ты признаешь свою жизнь состоявшейся и успешной и тогда ощущаешь целостность собственной личности и полноценность прожитой жизни, которой ты можешь даже гордиться. Или приходишь к выводу, что жизнь не удалась, прожита не так, как хотелось и планировалось, то, о чем ты мечтал, не сбылось, не осуществилось, и ты испытываешь жалость к себе, обиду на тех, кто тебе помешал, зависть к тем, кто более успешен, отчаяние от того, что жизнь подходит к концу, и ничего уже исправить нельзя.  

Соглашаясь с автором, я думаю, что возможен и третий вариант, когда в чем-то человек вправе признать свою жизнь успешной, а в чем-то другом – нет. И таких позиций может быть не две, не три, а много, и, если записать их на бумаге, можно против каждой поставить свой плюс или минус, или 50/50, или оценку по десятибалльной шкале. Интересное занятие может получиться, надо попробовать.

В сущности, речь идет о том, чтобы дать оценку собственному «Я» и понять, что теперь, в старости, ты можешь к нему прибавить или, наоборот, убавить от него, чтобы жить дальше. С наступлением старости человек просто вынужден заново осмысливать и строить свое «Я». Кто я теперь? Кто я сегодня для своих друзей, для семьи, для самого себя?

Американский психолог Р. Пекк, говоря о кризисе старения, отмечает такую его особенность, как «переосмысление своего «Я», абстрагированного от профессиональных достижений». Оставив работу, которой человек занимался всю жизнь, которая его кормила и приносила удовлетворение, он «вынужден задуматься, а что же есть в его жизни, помимо работы и профессиональных навыков». И если оказывается, что ничего и нет, человеку приходится идти непроторенным путем, выстраивая с чистого листа новые интересы и цели для полноценной жизни в новых условиях – условиях старости. По мнению ученого, особенно остро переживают этот кризис поздней самоидентификации «ответственные люди, трудоголики», то есть те, для которых профессия, карьера всегда были в приоритете, не оставляя места не только чисто человеческим увлечениям, но даже семье.  Добавлю, что это относится не только к мужчинам, но и к женщинам, если они сделали приличную карьеру, достигли высот в своей профессии, занимали руководящую должность… Недаром же многие, если не большинство такого типа женщин, целиком посвятивших себя делу, никогда не имели семьи и детей.

Человек активный и амбициозный хочет и в старости строить свою жизнь по какому-то ясному плану, хочет все про себя понимать и действовать наверняка.  Опираясь на свое привычное «Я», он ищет новые смыслы своего существования, ищет свое новое «Я+», где плюс – это новые занятия и увлечения, новые люди, новые открытия и впечатления. Человек пассивный, негативист, интроверт, не только не прибавляет к своему «Я» новых смыслов, но постепенно теряет и свое прежнее «Я», превращая его в «Я–».

Боюсь, что мало кто задает себе труд подобного самоанализа. Да и как это сделать практически – лечь на диван и, глядя в потолок, вспоминать свою жизнь, листая страницы дней и лет? А мысль все время будет сбиваться на что-то постороннее, сиюминутное, уходить в сторону, отвлекаться… Или сесть за стол, взять стопку бумаги и начать писать мемуары? А что, очень многие так и делают, говорят, это помогает пережить депрессию, связанную со старением. Ты погружаешься в прошлое, проживаешь его как бы заново, в памяти сами собой всплывают давно забытые картины, события и люди…

Выдающийся немецкий писатель Томас Манн, проживший 80 лет, считал, что «старость – это лучшее время, чтобы стать писателем».  Возможно ли? Оказывается, возможно. Первая книга английской романистки Мэри Уэсли (1912–2002) вышла в свет, когда ей было 70 лет. После этого она написала еще десять книг, все они стали бестселлерами и были проданы общим тиражом в 3 млн экземпляров.

Наш соотечественник Арнольд Ильич Гессен (1878-1976), автор нескольких популярных книг о Пушкине и его окружении, все их написал в самом конце жизни. Первая вышла, когда ему было 82 года, последняя – в 95 лет.

А если я не умею писать, если нет у меня никакого литературного таланта? Это не страшно, вы же будете писать… для себя. Если вы грамотный человек, а совсем безграмотных у нас нет, то собственную жизнь уж как-нибудь описать сможете. Я знаю многих людей, которые, оставшись не у дел, занялись изучением своей родословной, собрали по родственникам интересные документы, свидетельства, старые фотографии, написали про своих родителей, дедушек-бабушек, про себя любимого, свою семью и детей, вспомнили особо важные события, интересных людей, которых довелось знать,  и вышла из всего этого иллюстрированная семейная хроника. За ваши деньги вам в любом местном издательстве ее подправят и оформят, и однажды вы принесете домой свою книгу – толстенький томик в твердом переплете, со своей фамилией на обложке, – о, это дорогого стоит! Вот она – ваша жизнь, зафиксированная, запечатленная, она уже не канет в Лету, останется навсегда в информационном пространстве, ее прочтут, по крайней мере, ваши дети, внуки, друзья…  Вы соберете их всех и устроите презентацию, на которой вдруг почувствуете себя настоящим героем, и будете дарить ее всем, кого знаете и кто вас знает, раздавать автографы и гордиться собой. Это и будет та точка, которой завершится – нет, не жизнь, но активная ее фаза, после чего можно перестать оборачиваться назад и начать жить сегодняшним днем, смотреть только вперед, наслаждаться свободой и независимостью, которые все-таки дает нам старость.

Один мой товарищ (не журналист) несколько лет назад позвонил и сказал, что написал книгу о своей жизни, но не уверен, что у него получилось, и не очень понимает, что с ней дальше делать. Я вздохнула, представив, какое мало увлекательное чтение меня ждет, и сказала: ну, ладно, привози, посмотрю. Он привез. В тот же день я решила просто пролистать рукопись, чтобы понять объем и структуру текста, но вдруг зацепилась за первую же страницу, начала читать и… не смогла оторваться. Читала весь день и вечер, а наутро уже звонила своей бывшей коллеге, теперь директору книжного издательства, с предложением об издании этой книги, она того стоила. Там не было никаких литературных изысков, автор имел техническое образование и никогда писанием текстов не занимался. (Кстати, этот тот самый человек, который в 70 лет сдал нормы ГТО). Главным достоинством его книги были искренность и откровенность. Человек просто честно написал обо всем, что происходило с ним в жизни. Книга была издана небольшим тиражом (300 экз.), распространял ее он сам, среди своих; некоторые из тех, кого он упомянул в тексте, на него обиделись (но это всегда так бывает), другим понравилось. Семья, как я знаю, попеняла ему на излишнюю откровенность. Литературной славы книга ему, конечно, не принесла, но он сделал то, что хотел сделать, – подвел честный итог своей жизни. Теперь его все время тянет написать что-то еще, писательство – дело заразное, но я его отговариваю, предвидя проблемы и разочарования.

Как любит говорить один мой коллега, «каждый имеет право написать одну книгу». Правда, сам, написав под этим лозунгом свою первую книгу, теперь дописывает уже десятую.

Но вот совсем другая, скорее печальная история. Гелиан Васильевич К., партийный функционер времен Медунова, был в свое время осужден по знаменитому «краснодарскому делу», отсидел десять лет. Вернувшись, еще десять отработал в небольшой должности на одной фирме, выпускавшей экологически полезную продукцию, и все это время писал, оказывается, книгу о своей жизни. Рассказал все – и о светлых кабинетах и коридорах власти, и о темных коридорах и камерах следственной тюрьмы, пересылки, зоны. Читать эту книгу [3] было чрезвычайно интересно, но главное в другом. Он эту книгу, фактически – исповедь, написал для того, чтобы наконец  объясниться со всеми, кто поверил в его виновность, отвернулся от него; чтобы поблагодарить тех, кто не поверил и не отвернулся; чтобы оправдаться перед собственными детьми, на которых легла тяжелая тень отца-преступника; чтобы, наконец, рассказать, как же все было на самом деле тогда, в начале 80-х. А было, конечно, не совсем так и даже далеко не так, как принято знать и думать про «краснодарское дело», по которому «заметали» всех – и правых, и виноватых. Об этом уже много написано и сказано, и я этого здесь касаться не хочу. Для меня пример Гелиана Васильевича показателен в том смысле, что человек, в  жизни которого была трагедия, который много лет носил в своей душе тяжкий груз несовершённого преступления и несправедливого, как он считал, наказания, смог таким вот образом, написав честную и искреннюю книгу, в какой-то мере снять этот груз с души. Книга имела оглушительный успех в Краснодаре, ее буквально рвали из рук, и что интересно – среди бывших коллег автора, чью бы сторону они ни занимали тогда, в 80-х, не нашлось никого, кто усомнился бы в его искренности и не поверил ему. А некоторые даже говорили, что пересмотрели свое отношение к событиям тех лет, ведь многого мы тогда и правда не знали. Он был уже тяжело болен, с трудом ходил после перенесенного инсульта, ему звонили, благодарили, хвалили книгу, он перестал быть изгоем. Но в «лучах славы» прожил всего год.  Недавно беру утром телефон в руки и вижу эсэмэску: «Вчера мы похоронили Гелиана».  Что ж, может быть, душа его найдет наконец успокоение, ведь он успел причаститься не только перед Богом, но и перед знавшими его людьми.

А сейчас я хочу предложить вам прочесть небольшой отрывок из эссе «О старости» выдающегося немецкого писателя и художника, лауреата Нобелевской премии Германа Гессе (1877–1962), написанного, несмотря на тему, в мажорной тональности. Этот текст нельзя читать бегло, можно ничего не понять. Его надо читать медленно и вдумчиво, стараясь зрительно представить то, о чем здесь говорится.

«Каждый знает, что старческий возраст приносит всякие тяготы и что он кончается смертью. Год за годом надо приносить жертвы и отказываться от многого… Но убого и печально было бы отдаваться единственно этому процессу упадка и не видеть, что и у старости есть свои хорошие стороны, свои преимущества, свои утешения и радости. Когда встречаются два старых человека, им следует говорить не только о проклятой подагре, о негнущихся частях тела и об одышке при подъеме по лестнице, но и о веселых и отрадных ощущениях и впечатлениях. А таковых множество.

Когда я напоминаю об этой положительной и прекрасной стороне в жизни стариков и о том, что нам, седовласым, ведомы и такие источники силы, терпения, радости, которые в жизни молодых не играют никакой роли, мне не подобает говорить об утешениях религии и церкви. Это дело священника. Но кое-какие дары, которые приносит нам старость, я могу перечислить. Самый дорогой для меня из них – сокровищница картин, которые носишь в памяти после долгой жизни и к которым, когда твоя активность идет на убыль, обращаешься с совершенно другим участием, чем когда-либо прежде. Образы и лица людей, отсутствующих на земле уже шестьдесят-семьдесят лет, составляют нам компанию, глядят на нас живыми глазами. Дома, сады, города, уже исчезнувшие и полностью изменившиеся, мы видим целыми и невредимыми, как когда-то, и далекие горы, взморья, которые мы видели в поездках десятки лет назад, мы снова находим во всей их свежей красочности в этой своей книге с картинками.

Рассматривание, наблюдение, созерцание все больше становится привычкой и упражнением, и незаметно настроение и позиция наблюдающего определяют все наше поведение. Гонимые желаниями, мечтами, влечениями, страстями, мы, как большинство людей, мчались через годы и десятилетия нашей жизни, мчались нетерпеливо, с любопытством и надеждами, бурно переживая удачи и разочарования, а сегодня, осторожно листая большую иллюстрированную книгу нашей собственной жизни, мы удивляемся тому, как прекрасно и славно уйти от этой гонки и спешки и отдаться vita contemplativa.[4]

Я бы так и сделала, если бы раньше, еще в более молодые свои годы, уже не описала жизнь своей семьи и свою собственную жизнь, и те улицы родного города, по которым ходила в детстве и в молодости, и виденные когда-то вершины далеких и близких гор, берега родных и чужих морей – все то, что так приятно и грустно теперь вспоминать… Сегодня мне интересна та единственная тема, которой посвящена эта книга, я думаю о ней неотступно, засыпаю и просыпаюсь с ней, и все мне кажется, что не могу ухватить чего-то самого главного, самого важного…

И есть в этой теме одна щемящая нота, дойдя до которой, я останавливаюсь и ненадолго перехожу на прозу.

                                                                           Н И Н А

                                                                                                       И лишь в редчайшие мгновенья

                                                                                                       Вдруг заглядишься в синеву

                                                                                                       И повторяешь в изумленье:

                                                                                                       Я существую, я живу.

                                                                                                                          М. Петровых

Похоронив мужа, Нина стала мысленно готовиться к завершению и своей жизни. Внезапная его смерть и связанные именно с этой внезапностью проблемы и хлопоты, в которые ей пришлось погрузиться, заставили ее посмотреть на это дело с иной, чем прежде, более практической стороны.  Прежде они с мужем, если и касались этой темы, то больше шутили, чем говорили всерьез, так что ни о чем заранее не договорились. Ей пришлось самой решать, где и как его хоронить, во что одеть, как поступить с его наградами, куда девать оставшиеся после мужа бумаги, документы, личные вещи…   Разбирая его архив, что-то на свое усмотрение сжигая, а что-то, наоборот, пряча в шкафы и ящики домашнего кабинета, она все время сомневалась, правильно ли поступает, и пыталась угадать, как бы он сделал это сам или, по крайней мере, какое распоряжение ей оставил, если бы успел, если бы знал... 

Еще она думала, что умри она первой, муж лучше справился бы с этой задачей.  Но кто сделает это, когда придет ее час?  Дети?  У них хорошие дети, они смогут достойно похоронить мать, тем более, что место искать не придется, она сама об этом позаботилась, оставив в гранитной брусчатке, укрывшей могилу мужа, прямоугольный газон с зеленой травкой и двумя шарообразными кустами самшита.

Но все остальное… Представить, что сын и невестка станут скрупулезно разбираться в ее архиве, перебирать семейные фотографии, возьмут себе на память дорогие ей вещицы…  Вряд ли. Хотя бы библиотеку, всю жизнь собиравшуюся, не раздербанили, картины, написанные в разные годы друзьями-художниками, не выкинули, сам дом, с любовью когда-то построенный и обжитый, не продали…

«Жил старик со своею старухой у самого синего моря…». Это про них. Синее море – вот оно, никуда не делось, выйдешь утром на балкон, посмотришь вдаль – и видно, как оно блестит, на солнце переливается…  И дом их – не «ветхая землянка», а большой, капитальный, уютный – стоит, как стоял, на прибрежном склоне. А вокруг дома все тот же райский сад – яблоня и гранат, хурма и мандарин, фейхоа и киви, и выше крыши могучий эвкалипт… Живи и радуйся!

Но радости нет как нет. Потому что нету больше ее «старика», одна она стоит среди посаженного им райского сада, прислонясь к стене им построенного уютного дома, на берегу иссиня-черного моря, куда он привез ее когда-то для долгой, счастливой жизни. И она у них была, была! Только вот до старости они не дотянули. Выходит, счастливая старость – это неважно где, а важно – с кем.

- А тебе не все равно? – спрашивала у Нины сестра. – Конечно, все раздербанят,  повыкинут и продадут! И ничего ты с этим не поделаешь. У них своя жизнь, им ваши картины и книги ни к чему, музей памяти родителей никто тут устраивать не будет, а деньги, они всегда нужны. Ты вспомни, что мы с маминой квартирой и вещами сделали.

Нина не любила об этом вспоминать, ей всегда казалось, что всё тогда сделали не так, неправильно, спешили зачем-то, чтобы быстрее со всем этим покончить. Квартиру продали, вещи – частью раздали, частью – на помойку вынесли, где их чужие люди тут же разобрали. Покончили быстро, а чувство вины осталось на всю жизнь. Сестра придерживалась на этот счет другой точки зрения.

- А мама наша, – говорила она, – от бабушкиной жизни что-нибудь сохранила? Ты когда-нибудь видела хоть что-нибудь?

- У бабушки ничего своего не было, она всю жизнь с нами жила.

- А у мамы было! И где оно всё?

Действительно, где?  Нина взяла себе на память только большую хрустальную вазу, да и та стоит на подоконнике, за шторой. А целый ящик с фотографиями куда-то бесследно пропал.

Теперь она была совершенно убеждена: человек должен сам позаботиться о завершении своих земных дел, о наведении порядка в личном хозяйстве, не пуская это на самотек и не перекладывая на детей, у которых своя и тоже непростая жизнь. Она решила заняться этим, как только завершит хлопоты, связанные со смертью мужа. А они растянулись на целый год, в течение которого она разбирала его архив в служебной московской квартире, строила ему памятник, оформляла наследство… И только завершив все эти дела, стала думать о самой себе, о том, как ей жить и что делать дальше. Она даже план подготовки к собственному уходу мысленно наметила.

Первым пунктом было: избавиться от всех ненужных вещей, оставить только самое необходимое. Ненужных вещей было много. В гардеробной плотными рядами висели давно не надеваемые вечерние наряды и деловые костюмы, платья, блузки и юбки, вышедшие из моды куртки и плащи, старые пальто и шубы… Все это накапливалось последние лет двадцать, и большинство этих вещей Нина практически не носила. Весь последний год она проходила в черном, и теперь, когда траур закончился, не хотела менять эту «форму одежды», помимо прочего, очень удобную. Она и раньше не слишком любила наряжаться, и наряды ее, купленные мужем или вместе с ним, теперь пылились, выходили из моды, становились малы. Под ними в закрытых коробках, почти не ношенные лежали на боку туфли на высоких каблуках, надеть которые она уже не могла чисто физически. В спальне все ящички были забиты коробочками из-под украшений, флакончиками с остатками духов, мешочками с бижутерией, баночками и тюбиками с недоиспользованными кремами. Все это следовало выбросить давным-давно, но Нина почему-то этого не делала, просто убирала с глаз долой и тут же забывала, куда и что она засунула.  Теперь она хотела во всем этом женском хозяйстве не спеша разобраться. Решила даже позвать сестер, и чтобы они примерили платья и туфли, и украшения, и – что кому понравится, то и взяли. Будет им память о ней. Себе она оставит три черных, когда-то подаренных мужем кольца, очень пригодившихся ей в траурный год. Она и дальше решила носить эти кольца и две-три пары сережек, а больше ей ничего не надо.  От одного только плана избавиться от залежей в своей спальне и гардеробной Нине стало легче. Оставалось воплотить задуманное.

Вторым пунктом было разобрать свой собственный архив, а он был никак не меньше, чем у мужа. В нижних отсеках книжных шкафов в их домашнем кабинете сложены были папки с ее рукописями, давно ставшими книгами (и зачем в таком случае их хранить?), старые, совершенно желтые  газеты со статьями, публиковавшимися в годы ее журналистской активности в разных газетах. Когда-то казалось, что потом их кто-нибудь захочет прочесть, поэтому пусть полежат. Кто, если она сама не хочет их перечитывать? Сын с невесткой? Внуки? Смешно подумать. Значит – что, выбросить, сжечь? Жечь жалко. Но они же потом все равно сожгут…  Нет, она пока не готова к такому самосожжению. Рукописи – да, пусть горят, тем более, что это и не рукописи, а машинописные тексты и компьютерные распечатки.  Раньше она все распечатывала и правила по бумажному тексту, так ей было привычнее. В последние годы привыкла писать и править на компьютере, так что «отходов» после завершения очередной работы практически не оставалось. А еще какие-то письма, открытки, квитанции, никому уже не нужные документы… Все, все надо безжалостно уничтожить, оставив детям только то, что может представлять историческую семейную ценность, как например, военный билет отца, трудовая книжка мамы, собственный Нинин студенческий билет… Или это никакой ценности не представляет? Надо бы спросить об этом у детей.

Третьим пунктом шел разбор фотографий. О, сколько ж их накопилось за целую жизнь! Сначала маленькие, черно-белые, или лучше сказать, серые, так они теперь выглядят. Потом – цветные, большого формата, которые муж после каждой их поездки отдавал распечатывать в фотоателье и зачем-то в большом количестве копий, полагая, что их следует дарить детям, бабушкам и другим родственникам; но поскольку он приносил и отдавал толстые конверты Нине, они, однажды просмотренные, оседали затем в ящиках, коробках и пакетах. Однажды муж купил несколько больших, красивых альбомов, и Нине пришлось все-таки разложить по ним наиболее интересные подборки их фото-путешествий. Так появились альбомы фотографий из Франции, Швейцарии, Италии, Греции, с их с Костей шестидесятилетних юбилеев, со свадьбы сына; потом Нину увлекло составление фотоальбомов о внуках, но энтузиазма хватило только на первых двух. Что же ей теперь делать со всем этим богатством и памятью? Ну, альбомы, допустим, останутся, будут какое-то время находиться в семье сына, потом, может, старшая внучка, она умная и добрая девочка, недаром же Нина столько вложила в ее воспитание на самых первых порах ее жизни, так вот, может, она заберет их к себе. А дальше… Чем дальше, тем все большим раритетом будут становится эти фотографии (как и старые, советского образца членские билеты, удостоверения, дипломы). Как бы Нина берегла хоть что-нибудь от своей бабушки, но ничего нет, две-три серые, случайные фотографии, и все. А у ее внуков и правнуков, до которых она, может, доживет, а может, и нет, эта память будет. Но Нина ловила себя на мысли, что «дальше» ее почему-то не очень-то интересует. Дальше внуков ее планы и надежды, оказывается, и не простираются. Да, альбомы она оставит, а вот огромное количество фотографий, хранящихся вразброс, придется внимательно перебрать, безжалостно уничтожить те, на которых изображены люди, детям и внукам незнакомые, остальные отсортировать и… и…  И что, снова разложить по пакетам? У Нины опускались руки, она сказала себе, что займется этим в самую последнюю очередь, когда будет сделано все остальное.

Надо было почистить библиотеку, оставив только классику и только лучшие (на вкус Нины) образцы современной ей прозы. Ведь кто-то будет жить в этом доме и через двадцать, и через пятьдесят, и – чего невозможно представить – через сто лет. Нина надеялась, что ее далекие потомки, правнуки правнуков, будут даже гордиться старинной библиотекой, оставленной им прапрабабушкой, и этими картинами, написанными художниками, пусть не великими, но жившими в далеком от них  ХХ веке.

Нина думала, что, выполнив хотя бы эти несколько пунктов плана, она сможет считать себя более или менее подготовленной. Судьба кастрюль, тарелок и прочей хозяйственной утвари ее не интересовала, пусть хоть выбросят, ей все равно.

Она, конечно, задумывалась и о завещании, но пока не чувствовала в себе сил его написать. С юридической точки зрения необходимости в нем не было. Единственный сын Нины становился ее наследником  и без завещания, просто по закону. Но сама Нина вкладывала в это понятие иной смысл. Она хотела оставить семье сына некое духовное послание, надеясь сказать в нем все то, чего ей никак не удавалось донести до них  «при жизни». Ну как, действительно, станешь это делать? Что, посадить всех в ряд, включая маленьких деток, и начать вещать? Ничего же не получится, кончится смехом или слезами, и вообще – нелепо. Значит, надо это написать. «Дорогие дети! Когда меня не станет…» и т.д.  Но это потом, потом. Нина надеялась, что у нее еще есть какое-то время.

На поминках по случаю годовщины смерти Кости одна из подруг, подсев поближе, спросила:

- Скажи, твоя жизнь сильно изменилась?

Нина поняла, что подруга не из простого любопытства спрашивает, у нее самой муж давно и тяжело болеет, вот она и примеривает ситуацию на себя, хочет узнать, что ее ждет. Ответила уклончиво:

- Да я еще сама не поняла…

В каком-то смысле так оно и было. Перемены предстояло осознать и осмыслить. Внешне жизнь ее стала теперь даже спокойнее: больше не надо волноваться о здоровье мужа, переживать, чтобы где-нибудь на совещании или в дороге у него не прихватило сердце (этого не случится, потому что это  уже  случилось); не надо ждать его из командировок, боясь дальних перелетов, особенно в ненастное время года; не  стало забот о чистых сорочках, отглаженных брюках, завтраках и ужинах, диетах и лекарствах; она почти перестала готовить (для кого, зачем?), сама обходилась тем, что «кусочничала» да пила чай… Но не стало и того, что она так любила в их совместной жизни – летних поездок в отпуск – единственного времени, когда они подолгу бывали вместе, довольные жизнью, беззаботные…  Не стало встреч и застолий с друзьями, в основном – его сослуживцами, которые всегда заканчивались пением любимых песен их молодости…  Не стало тихих домашних вечеров, когда каждый сидел в своем кресле и читал свою книжку, лишь изредка перебрасываясь парой фраз. Им никогда не бывало скучно вдвоем, а было хорошо и покойно, и казалось, так будет еще долго, всегда.

Теперь она свободна, никому не подотчетна, может делать все, что вздумается, идти, ехать, куда хочется. Но ничего не вздумывалось и никуда не хотелось. Внутри не было ни покоя, ни свободы, все перевернулось, порвалось, порушилось в ней – мысли, чувства, желания, отношение к окружающим, оценка собственной прожитой жизни, представление о собственном будущем… Временами она ощущала внутри себя полный, беспросветный мрак, временами там начинала теплиться какая-то свечечка, но тут же, не успев набрать силы и разгореться, гасла.  Этот мрак внутри себя и ту пустоту, в которую превратилось все, что ее окружало и до недавнего времени радовало, Нина однако приняла как должное, неизбежное и даже полагающееся ей – то ли по возрасту, то ли по грехам. Приняла так, как принимают старость, от которой никуда не денешься, или болезнь, если уж она случилась, или саму смерть, когда приходит ее срок.

Перед ней был пример ее матери, пережившей отца на три года, умиравшей долго, мучительно, но абсолютно молча, без жалоб и слез, словно внутренне она еще тогда, три года назад, смирилась со своей участью. И пример свекрови, пережившей свекра года на четыре и перед смертью поразившей всех своим спокойствием и словами: «Ничего, пожили хорошо, грех жаловаться, пора и честь знать».

Когда Нина с мужем шутили, бывало, на тему, кто первым умрет, он всегда говорил, что хочет умереть вместе, в один день. Нина соглашалась и говорила, что да, конечно, она тоже этого хотела бы, но никогда не допускала мысли, что так будет, что так может быть.

Между тем, такой случай был ей известен. У одного из ее коллег умер тесть; коллега и его жена поехали заказывать место на кладбище, договариваться о похоронах, а когда вернулись, обнаружили, что и теща, которая лежала в другой комнате и ничего не знала, тоже умерла…  Те старики прожили вместе лет пятьдесят. Нина с мужем – чуть-чуть не дотянули до тридцати. С ними и не могло случиться такого счастья, как умереть в один день. На самом деле она этого и не хотела никогда, жалея прежде всего детей. И всегда знала, что рано или поздно останется одна, только не думала, что это случится так рано.  Теперь она размышляла о завершении собственной жизни, оставаться здесь надолго казалось ей предательством по отношению к ушедшему мужу.  Нина очень надеялась, что все получится, как у мамы и свекрови, – с разницей в три-четыре года. Это большой срок, много можно успеть сделать, во всяком случае подготовиться во всех отношениях.

Она думала о смерти совершенно спокойно, как думают о предстоящем далеком путешествии. Часто ездила на кладбище, подстригала и поливала траву на «своем» газоне с помощью специально купленных для этой цели садовых ножниц и лейки; и никакого страха, никаких неприятных мыслей по поводу будущего предназначения этого газона у нее, как ни странно, не возникало. Она ездила туда вместе с сестрой, и пока та подметала вокруг памятника, меняла воду в черных пластиковых вазах, ставила свежие цветы, Нина сидела на нагретой солнцем гранитной скамейке и рассуждала. Умирать не страшно и не стыдно, – говорила она сестре, – главное – умереть красиво и достойно. К этому надо подготовиться, завершить все свои дела, может быть, даже завещание написать… Ты меня понимаешь? Понимаю, говорила сестра. Но может, все-таки не стоит готовиться раньше времени, а то еще накличешь на свою голову?

- Может быть…  – неожиданно легко соглашалась Нина. – Но порядок навести не помешает.

Теперь, оставаясь одна в городской квартире и замыкая на ночь дверь, она вынимала из нее ключи, чтобы, случись что, ее могли открыть снаружи, запасной ключ всегда был у сестры. По той же причине, куда бы она ни шла, даже в ближайший магазин за хлебом, она носила с собой в сумочке паспорт. Она не боялась смерти как таковой. Она боялась какой-нибудь неправильной, некрасивой, неудобной смерти и старалась быть всегда начеку. Выражение «Memento mori» казалось ей теперь самым умным предостережением, которое могли оставить нам древние.

«Это ее Костина смерть так изменила» – говорила сестра, прежде знавшая Нину совсем другой – жизнерадостной и веселой, не думавшей не только о смерти, но даже о старости.

Между тем, оглядываясь вокруг, Нина с удивлением обнаружила, как много рядом с ней одиноких женщин, раньше она этого просто не замечала. Ее подруги, знакомые, бывшие коллеги, сестры и другие родственницы – кто чуть моложе, кто старше ее – почти все уже были одиноки – вдовы или разведенные. И наверное поэтому все они держались ближе друг к другу, чем раньше, когда еще были заняты мужьями, детьми, работой. Теперь они чаще созванивались, подолгу говорили, охотно встречались по любому поводу и без повода, чтобы посидеть где-нибудь в кафешке или погулять вдвоем-втроем в парке. На юбилеях собирались почти исключительно женские компании, при этом все называли друг друга «девчонки». Когда-то, молодыми и незамужними они, собираясь вместе, говорили о своих влюбленностях, первых отношениях, свадьбах; потом – о мужьях, квартирах, беременностях и родах; потом – о детях, школах, зарплатах и начальниках; потом – о внуках, пенсиях, дачах, лекарствах… И вот уже почти ни у кого не осталось мужей, дети давно взрослые, да и внуки выросли…  Теперь они снова, как в молодости, свободны и могут проводить время с подружками, но разговоры теперь – о старости, которая всех пугает, и о смерти, которая, как никогда, близко подошла к ним, скольких уже сверстниц и сверстников своих похоронили…

Но как по-разному реагируют женщины на свое одиночество! Соседка Нины по старой квартире, похоронив мужа, сделалась сама не своя, говорила, что ей срочно надо с кем-то познакомиться, что ей нужен мужчина, что она без этого не может. Даже собственного сына просила найти ей кого-нибудь. В конце концов серьезно заболела, оперировалась, а выздоровев, уехала к дочке в Израиль, там похудела, перекрасилась в блондинку и, судя по фотографиям, все еще не теряет надежды. Хотя у нее уже внучка на выданье.

Но самый поразительный случай рассказал Нине друг ее покойного мужа, приезжавший из Москвы на годовщину. У них был общий товарищ, тоже военный, очень симпатичный человек, и жена у него была симпатичная, что называется – хорошая пара. Четверо детей. Выйдя в отставку, он, как это часто бывает, стал болеть, болеть, долго лечился и умер в шестьдесят с чем-то лет, года за два до Нининого мужа. Костя еще на похороны к нему летал. Вдове все сочувствовали, старались поддержать, помочь. Но спустя два года вдруг обнаружилось, что она уже не одна, и это бы ладно, но что живет теперь с… собственным зятем, разведенным мужем старшей дочери. Дети и внуки от нее отвернулись, друзья покойного мужа тем более. Когда случилось у Нины, эта женщина прислала ей на вотсап сочувственное письмо, в котором были слова о том, «как нам их не хватает…» Нина не знала, что ответить, и отвечать не стала.

Ей всегда нравились пожилые пары, прогуливающиеся вечерами по бульварам, сидящие на скамейках в скверах, – такие спокойные, сосредоточенные на самих себе, никого вокруг не замечающие. Нине хотелось дожить до таких лет вместе с любимым человеком и вот так же неспешно гулять вечерами по Приморскому бульвару, вдыхая аромат цветущих магнолий и олеандров, и в урочный час, присев на скамейку, наблюдать, как огненный шар солнца медленно скатывается с неба, на минуту касается горизонта и стремительно тонет в море… Люди специально приходят сюда, чтобы посмотреть на закат, сидят на скамейках лицом к морю, и когда солнце исчезает, разом, как птицы с проводов, снимаются с места и идут гулять по набережной.

Можно ли придумать лучшее место для жизни в старости, чем этот приморский город? Когда они поселились здесь, ей было чуть за сорок. Иногда по вечерам они с Костей спускались от гостиницы, в которой первое время жили, вниз, к морю, доходили до мелководного причала, оттуда поднимались на верхнюю набережную и шли в обратную сторону до Зимнего театра... Кроме таких же, как они, семейных пар, им навстречу часто попадались парочки немолодых, нарядно одетых, явно одиноких женщин. Нина поглядывала на них немного свысока и теснее прижималась к крепкому и такому надежному плечу мужа. Старость казалась далекой, а одиночество и вовсе невероятным.

Теперь ей далеко за шестьдесят, Кости больше нет на свете, и она долго не могла решиться выйти на прогулку одна. Ей казалось, что любой встречный сразу догадается, что одна она не только сейчас, на бульваре, но и «по жизни», а к сочувственным взглядам Нина не привыкла. Должно было пройти полтора года, прежде, чем однажды днем она решилась наконец прогуляться по Приморскому бульвару. Женские парочки больше не казались ей смешными, но, если навстречу шла семейная пара, она опускала глаза или отворачивалась... Позже сообразила, что ходить надо не прогулочным шагом, а быстро и с озабоченным выражением лица, как будто вовсе не гуляешь, а спешишь по делам. Но от быстрой ходьбы она быстро уставала. Надо было просто привыкнуть ни на кого не обращать внимания. И Нина начала привыкать…

Старость – это где?

…Выныриваю из прозы и возвращаюсь к своим старикам.

В этом возрасте люди консервативны, и доживать хотят там, где их застала старость, хотя смолоду, возможно, и пришлось поездить с места на место, сменить не одну квартиру, не один город. Но доживать и умирать они хотят в родных стенах. Пока в семейной паре живы оба, вопрос о том, где жить, не возникает.  Как где? Там, где и жили – в собственном доме или квартире. Для того и строили, и покупали, и добро наживали, «вили гнездышко», чтобы на старости лет уже ни о чем таком не беспокоиться, а жить и радоваться, пользоваться плодами трудов своих.

Хорошо, если на старости лет вы вдвоем, если дети выросли и живут отдельно.  Это лучший вариант из всех возможных! Пожилая пара – это все еще пара. И каждый защищен самим присутствием рядом другого. Стареть вместе не страшно, это даже весело – подтрунивать друг над другом по поводу забывчивости или медлительности, или грядущего старческого бессилия.  Пока мы шутим на эту тему, мы чувствуем себя еще молодыми и шутками отгоняем от себя старость.

Но вот одного не стало…  Чаще первыми уходят мужчины. Женщины, как известно, живут дольше и лучше приспособлены к тому, чтобы жить в одиночестве. О том, что это за жизнь, разговор будет отдельный. Но сначала – о тех довольно редких случаях, когда вдовцом становится мужчина. Как правило, он беспомощен. Наверное, поэтому вдовцы женятся чаще, чем вдовы выходят замуж. Но если мужчина помогал жене по хозяйству, если у него руки из правильного места растут, и он умеет все, что надо, по дому делать, ему и жениться не обязательно, он и один не пропадет.

Товарищ моего мужа Евгений Д.  несколько лет назад похоронил любимую жену, после чего еще года два досматривал ее отца, своего тестя, который жил с ними в последнее время. Похоронив тестя, остался один в трехкомнатной московской квартире окнами на Садовое кольцо. Когда однажды муж сказал мне, что  Женя приглашает нас в гости, на обед, я даже испугалась немного, опасаясь увидеть что называется холостяцкую «берлогу», а про обед и загадывать боялась. Увиденное превзошло все мои ожидания. Квартира поразила чистотой и уютом, какие не у каждой хозяйки бывают. А обед! Что сказать вам про этот домашний, вкуснейший обед, где были и салат оливье, и наваристый рассольник, и мясной пирог, и своя настойка на смородине. И все это хозяин приготовил сам, причем, как было совершенно очевидно, с большим удовольствием. Я не знаю другого такого примера, чтобы мужчина, вдовец (на тот момент ему было 68 лет) так ловко управлялся с домашним хозяйством. А секрет в том, что и при жизни жены его, Вали, ему нередко приходилось все это делать; у них был больной ребенок, который требовал постоянного внимания, и Евгений освобождал жену от домашних хлопот, чтобы она как можно больше времени проводила с их сыном. Потом, когда сын, слава Богу, вырос и смог жить самостоятельно, Валентина, ища, чем бы себя занять, начала вдруг писать детективы и преуспела в этом, целая полка в их обширной библиотеке занята ее книгами. И опять Женя брал на себя домашнюю рутину (при том, что и сам работал), создавая супруге условия для творчества и помогая издавать ее рукописи. А потом она заболела той самой болезнью, которая не щадит… Дальше вы уже знаете.

Случай, конечно, исключительный. И дело, я думаю, не только в умении управляться с хозяйством, но и… в любви. Евгений не потому остается один, что умеет варить рассольник, а потому, что до сих пор любит свою Валю и привести в дом чужую женщину для него – все равно, что пердательство.

Что же говорить о тех, кого смерть разлучает в совсем уж преклонном и оттого беспомощном возрасте! Я знаю примеры, когда, потеряв супругу, бедные старики буквально теряли и социальную ориентацию, не знали, как жить дальше.

Расскажу вам про свекра своей сестры.  Андрею Петровичу было под 90, когда похоронили его жену, Нину Аркадьевну, которая была лет на семь его моложе и с которой они прожили больше 60 лет, причем в любви и согласии, как голуби, как гоголевские старосветские помещики. Оставшись один, он стал, как ребенок. Ничего не ел, не выходил на улицу, все время плакал. Но переехать к сыну с невесткой, как ни уговаривали его, наотрез отказывался. Однажды не смог сам подняться и вылезти из ванной. Промучившись целый час, решил просто перекатиться через борт и рухнуть на кафельный пол, будь что будет, разбился весь… Хорошо, сын вечером заехал, поднял его. Через год после смерти жены бедный Андрей Петрович слег, а еще через полгода его похоронили. Все это время он только и говорил о том, что хочет поскорее уйти к своей Ниночке. 

Старые люди никак не готовят себя к смерти, будто ее и не существует. Избегают о ней говорить и даже думать, считая, что так лучше, правильнее, ни о чем заранее не договариваются, никаких практических мер не предпринимают для того, чтобы смерть одного из них не застала врасплох другого и не превратила остаток его жизни в ад. А как готовиться, что предпринять? Этого никто не знает. Я, правда, слышала несколько историй, когда женщина, зная, что скоро умрет, наказывала своей близкой родственнице или подруге «заменить» ее для остающегося вдовцом мужа. Пожилые люди относятся к таким вещам по-житейски мудро. Перед лицом смерти ни о какой ревности со стороны умирающей жены, равно, как и о «любви» к новой жене со стороны мужа, речи не идет. Речь о благородной и трогательной заботе о родном человеке.  Большего женщина, пожалуй, и не может сделать.

А мужчина?  Предвидя свой возможный уход, он должен, мне кажется, в первую очередь, позаботиться о делах практических – о доме, о хозяйстве, о сбережениях, если они есть, дать на этот счет какие-то наказы, а лучше всего – составить завещание, чего у нас не привыкли и не любят делать, хотя мы почти уже тридцать лет живем при частной собственности, из-за которой после смерти собственника нередко возникают безобразные семейные и судебные тяжбы. Вспомните разборки между наследниками известных персон – Людмилы Зыкиной, Галины Брежневой, Александра Пороховщикова и многих других, которые так любит смаковать наше телевидение.

Впрочем, это отдельная тема, а мы говорим сейчас о том, где и с кем человеку проживать свою старость, если он остался один, без пары. После 70-75 лет большинство пожилых людей уже одиноки (напомню, что средняя продолжительности жизни в нашей стране – 72 года у мужчин и 77 лет у женщин).  Смертность среди пожилых мужчин, похоронивших жену, почти в два раза выше, чем среди мужчин того же возраста, продолжающих жить в браке. А если вдовец женится снова, его шансы продлить свою жизнь, как считают геронтологи, возрастают. Но какая женитьба в 70-80 и больше лет! Печальные примеры наших знаменитых актеров Армена Джигарханяна и Ивана Краско, в очень преклонном возрасте женившихся на молоденьких женщинах (в одном случае разница в возрасте 44 года, в другом – 60 лет) и теперь вынужденных полоскать в телевизионных каналах свое семейное белье, всем прытким и неуёмным старичкам – наука.

У моей двоюродной сестры был дедушка, Семен Тимофеевич. Помню его высоким, поджарым, седоволосым и седоусым; в молодости он был милиционером и с возрастом не утратил суровости и строгости. Когда он овдовел, сын забрал его из Тбилиси, где они с бабушкой Анной Ивановной жили в маленьком домике на окраине города, к себе, на Западную Украину, в город Ужгород, в квартиру из трех смежных  комнат, где дед прожил еще лет пятнадцать. Спал в общей проходной комнате, на диване. Ходил в магазин, на рынок, но главное – буквально вынянчил и вырастил внучку. Он ее будил, одевал, кормил, водил в школу и встречал из школы, гулял с ней во дворе, никуда от себя не отпускал. Был, по сути, не дедушкой, а бабушкой. Любил ее безумно, потакал всем ее капризам, если бы кто обидел, он бы убил. Благодаря тому, что у них был такой надежный во всех отношениях дедушка, родители моей сестры много ездили, ходили в рестораны, в гости, будучи всегда спокойны за своего ребенка.  Когда внучка выросла и уехала учиться, дед сильно затосковал и неожиданно для всех решил… жениться.  Ходил по квартире и напевал: «Любви все возрасты покорны…». Рассорился из-за этого с сыном и невесткой, которые были, конечно, против, на что он им говорил: «Вы лишаете меня последнего счастья».  Женщина была лет на двадцать моложе, познакомились они на рынке, где она торговала, видимо, ей нужен был не столько муж, сколько помощник в хозяйстве. И он к ней переехал, а было ему уже за восемьдесят. Однажды только, года через два, приходил на день рождения внучки, сидел, рассказывала сестра, в уголке, такой весь поникший, несчастный… Когда гости стали расходиться, сказал: «Как мне не хочется туда возвращаться…». Сын с невесткой в один голос: «Оставайся!». «Нет, – говорит, – она вас так достанет, что не обрадуетесь…».  Еще через пару лет он там, у этой женщины, и умер, сполна, видимо, нахлебавшись своего «последнего счастья».

Но нам известны и иные истории, когда новый брак оказывался благополучным и на самом деле продлевал человеку жизнь. Так случилось с Евгением Максимовичем Примаковым. Он овдовел в 58 лет, и только через семь лет вступил в новый брак с женщиной на 23 года моложе. Ирина Борисовна была его личным врачом, и они счастливо прожили более двадцати лет, до самой его смерти.

Сергей Владимирович Михалков, состоявший в браке с Натальей Петровной Кончаловской 53 года, второй раз женился только на десятом году после ее смерти, когда самому ему было уже 83 года, на дочери академика РАН Юлии Субботиной. Не знаю, насколько счастливым оказался этот очень поздний брак, но судя по тому, что продолжался он все последние тринадцать лет его жизни, его можно назвать по крайней мере благополучным; с молодой женой (разница в возрасте у них была 40 лет) ему в любом случае было комфортнее, чем одному. А представить, чтобы глава клана Михалковых, автор двух отечественных гимнов, доживал свою жизнь в семье кого-то из сыновей или внуков, конечно, никак невозможно. 

Но то – великие. А что делать простому человеку, оставшемуся одному, без пары, если жениться у него нет ни здоровья, ни желания?

В Радоницу, на кладбище, невольно услышала разговор двух пожилых мужчин, стоявших в ограде могилы по соседству с могилой моих свекров. На гранитном столике был постелен полиэтиленовый пакет, стояла бутылка водки и какая-то закуска; мужчины поминали жену одного из них, одетого в приличный серый костюм, белую рубашку с галстуком, по виду отставного, а может и действующего чиновника. Второй выглядел попроще, был одет чуть ли не в спортивный костюм, с удовольствием опрокидывал рюмку за рюмкой, все время улыбался и поддакивал первому. А тот, глядя на портрет женщины, выбитый на памятнике, говорил:

-Такую, как она, я, конечно, не найду. (Товарищ согласно кивал). Старую не хочу. Зачем мне старая, верно? (Товарищ закивал еще энергичнее). А молодую брать боюсь. Чтобы надо мной потом все смеялись, как над ….. вся страна смеется? (Он назвал фамилию известного артиста, товарищ хохотнул и замотал головой).

Когда мы уходили от своих, я взглянула с дорожки на памятник  женщины, до того заслоненный от меня фигурой говорившего. Из надписи следовало, что умерла она девять лет назад. «Глубина твоей души сравнима только с ее бесконечной щедростью». Он сказал, что сам сочинил эту надпись.

Ну, хорошо, жениться человек не хочет, дело хозяйское. Но рано или поздно он совсем состарится, может заболеть, даже слечь… Что тогда? Выбор невелик.  Нанять прислугу или сиделку, если есть деньги.  Хотя пускать в дом чужого человека старики, наслушавшись историй про черных риэлтеров, побаиваются и правильно делают.  Перебраться к детям, если есть дети, и, если они согласятся взять старика к себе. У детей – своя жизнь, свои проблемы. Хорошо, если у вас дочка, она отца уж как-нибудь досмотрит. А если сын? Не всякий сын сможет ухаживать за родным отцом, как Женя Д. ухаживал за своим тестем. Не всякая невестка захочет за свекром ухаживать (как, впрочем, и за свекровью).  Если ни детей, ни денег нет, остается одно – обратиться за помощью к родному государству. Сегодня существует три ступени государственной поддержки одиноких стариков. К более или менее ходячим направляют социальных работников на дом; лежачих, инвалидов, бездомных забирают в дома престарелых; умирающих помещают в хосписы. Варианты один хуже другого.

Я заглянула на первый попавшийся интернет-форум социальных работников, чтобы понять, кто эти люди, какая у них мотивация, а главное, как они относятся к своим подопечным старикам. В основном, это женщины средних лет, хотя есть и молодые, работу ищут поближе к дому, школе, детскому саду, куда ходят их дети, интересует их более или менее свободный график, ну и конечно, зарплата, а она, как вы понимаете, невысока – от 7 до 20 тысяч в разных регионах страны. Но вот что я прочла на первой же открытой мною странице форума. Женщина, желающая записаться в соцработники, спрашивает: «А можно так подружиться со стариком, чтобы со временем заключить договор ренты?». Другая пишет: «Моей знакомой ее подопечные бабушки уже две квартиры подарили». И тут я вспомнила…

У моего мужа был в Москве сводный брат, Виталий, 1928 года рождения. Жил он один, в однокомнатной квартире, в спальном районе. С первой женой давным-давно разошелся, вторая умерла, единственный сын и пятеро внуков – кто где, навещали его крайне редко, он никого и не ждал, привык сам обходиться. Но ближе к восьмидесяти годам стал совсем плохо видеть, и пришлось обратиться в центр социальной помощи в своем микрорайоне. Ему прикрепили соцработницу. Это была женщина 38-40 лет, разведенная, с тремя маленькими детьми, которых ей не на кого было оставлять, она приводила их с собой и оставляла с «дедушкой», пока сама ходила по его и своим делам. В обязанности соцработника входит купить продукты в магазине, лекарства в аптеке, сопроводить в поликлинику, если нужно. Уборкой, готовкой и стиркой они не занимаются, но об этом можно договориться за отдельную плату. Как он вслепую готовил и убирал, я не знаю, а про стирку он мне сам рассказывал: замачивал белье с порошком в ванне, оно там «кисло» дня два, после чего он его вручную полоскал и отжимал, вот и вся стирка. В ужасе я рассказала об этом мужу, он тут же купил стиральную машинку и отвез ее брату. А тот говорит: «Так я ж не вижу ничего, как я ее включать буду?»

Соцработница иногда помогала ему с уборкой и готовкой, заодно и дети ее обедали. Видимо, старик наш с ней подружился, проникся к ней какими-то чувствами, скорее, я думаю, отцовскими; непонятно, кто кому помогал. 

Так или иначе, но на свой 80-летний юбилей, устроенный для него братом, он пришел в ресторан, где собралась вся родня, с этой женщиной. Знакомьтесь, говорит, это Светлана. Сам он невысокий, щупленький, она – крупная, рыжеволосая, такая, знаете, в духе кустодиевских русских красавиц. И ему, видимо, приятно было с такой яркой женщиной рядом находиться. За столом она вела себя довольно раскованно, будто член семьи, тосты говорила, громко смеялась, танцевать его потащила… Родня от всего этого просто дар речи потеряла. Когда он вышел покурить, сын с невесткой к нему с двух сторон приступили: что все это значит, папа? Ты что, жениться на ней собрался? Нет, говорит, жениться не собираюсь, но, может, пропишу, а то у нее своего угла нет, она квартиру снимает, мне ее, говорит, жалко, женщина хорошая. А у родных на квартиру свои виды были. Они на него нажали: не вздумай, гони ее, знаем мы этих помощниц, они только того и ждут, чтоб старик умер, а квартира ей осталась, еще отравит тебя!.. Старик послушался, с пропиской притормозил, но от услуг этой женщины не отказался.

Вы даже представить себе не можете, чем эта история закончилась. Через несколько месяцев он мне позвонил и сказал: ты знаешь, Светлана умерла. Я не сразу поняла, какая Светлана. Соцработница моя. Как умерла, она ж молодая совсем! Так и умерла – инсульт. Сам чуть не плачет, привязался он к ней, да и детей ее жалко, он ведь с ними, бывало, на целый день оставался, пока она других стариков обходила.

Соцработницу ему потом новую прислали, но там уже никакой дружбы не было: здрасьте, спасибо, до свидания.  Он прожил еще восемь лет и умер в реанимации  после операции на желудке.  Оказалось, что квартира его к тому времени уже была переписана на невестку, вторую жену его сына, и вскоре после похорон туда вселился взрослый сын от ее первого брака.

Удивляться нечему. Квартирный вопрос в нашей стране никто не отменял. Несмотря на невиданные прежде масштабы жилищного строительства, он все еще остается острым и актуальным. Новое жилье стоит денег, а денег у людей нет, и жилье старое, те же хрущевки, а кое-где и бараки, все еще в ходу и ценятся именно как наследство от родителей. Иногда взрослые дети для того и берут к себе престарелого отца или мать, чтобы поскорее продать освободившуюся квартиру или отселить в нее кого-то из собственных взрослых детей. А если старик не желает переселяться, ему, конечно, дают дожить в родных стенах, но заранее переоформляют эти стены на себя или своих детей. Это тянется из поколения в поколение, и осуждать тут никого не приходится. В советское время, когда не было приватизации, квартиры после смерти стариков, случалось, «пропадали», то есть отходили государству, если дети не были в них прописаны. Теперь это какое ни есть, а наследство. И чаще всего его продают.

Вот что я заметила: мужчина-вдовец, независимо от того, один он живет или с детьми, справляется со своей старостью, когда берет на себя фактически женские функции – домашнее хозяйство, огород, готовку, внуков…  Другое дело, что не всякий умеет и хочет этим заниматься. Не потому ли среди пожилых людей, ведущих маргинальный образ жизни, мы видим в основном стариков и гораздо реже – старух? Остался один, запил, опустился, потерял квартиру, оказался на улице… Тогда что же? Тогда и дом престарелых – за счастье. Там, кстати, много неблагополучных, «трудных» стариков, не сумевших достойно организовать свою жизнь в старости, не ладящих с собственными детьми, с другими родственниками, с соседями. Такие и в приюте для стариков ведут себя агрессивно, создают проблемы другим постояльцам и персоналу. И совсем необязательно, что все они вдовцы, не сумевшие пережить свое горе. Скорее – это те самые бесшабашные и безответственные мужички, которые бросали своих жен и детей, бегали от алиментов, пропивали все, что имели, и остались на старости лет никому не нужны.

Восьмидесятилетний отец нашего водителя Игоря Р. несколько лет назад сам попросился в дом престарелых, написал заявление и так настойчиво обивал пороги социального департамента городской администрации, так всех достал, что они в обход очереди выдали ему путевку в приют.  И что же? Он меняет уже третий дом престарелых. То ему условия не те, то персонал не нравится, в последнем приюте для стариков подрался с соседом по палате. Директор вызвал сына, говорит: забирайте папашу. А забирать-то некуда, он с матерью давным-давно в разводе, своего угла нет, по очереди со всей родней успел пожить и ни с кем не ужился. Спрашиваю у Игоря: это он у вас в старости таким неуживчивым стал? Да нет, говорит, всегда таким был. И вот что с ним делать, куда девать? Все-таки отец родной…

К теме приютов для стариков я еще вернусь, мне есть что рассказать вам на эту тему. А пока – поучительный зарубежный опыт, чтобы не казалось, что это мы такие черствые и бездушные, плохо к своим старикам относимся. Мы, конечно, черствые и бездушные и плохо относимся к своим старикам. Но вот, например, в Японии, стариками перенаселенной, в наши дни появились т.н. «ящики для пожилых», по типу бэби-боксов для новорожденных. Теперь, если кто-то хочет избавиться от престарелого члена своей семьи, он отвозит его в некую благотворительную организацию и анонимно помещает там в этот «ящик», откуда старика перевезут потом в дом престарелых. В сравнении с древним обычаем тех же японцев относить своих родителей на вершину горы и оставлять там на произвол судьбы, а то и сбрасывать с горы вниз (этот обычай назывался «убасуте» – выбрасывание старика), ящики – это даже гуманно. Но я уверена, что у нас такая практика невозможна в принципе и вызвала бы взрыв всенародного возмущения.

Кстати, про ящик есть и китайская притча. Взрослый сын сколотил ящик, посадил в него своего старого отца и на тележке повез в гору, чтобы сбросить оттуда вниз. Когда они уже были на вершине горы, отец сказал сыну: можешь сбросить меня без ящика, сохрани его. «Зачем?» – спросил сын. – «Когда-нибудь он пригодится твоим детям…»

А теперь про женщин, которые, повторю, живут дольше мужчин и лучше приспособлены к тому, чтобы жить в одиночестве. Мне рассказывали про бабушку, которая в 90 лет еще на деревья влезала с корзиной, чтобы вишню-черешню собрать. Эта бабушка, звали ее Настя, Настена, до самой смерти, а умерла она в 95 лет, жила одна в  станичной хате, сама со всем хозяйством – садом-огородом, курами-утками – управлялась, а дети и внуки к ней из города в гости ездили. Проведают бабушку, а домой везут вишню-черешню только что с дерева, огурчики-помидорчики с грядки, яйца свежие, прямо из-под курочки. И ни у кого даже мысли не возникало, чтобы вырвать старушку из привычного ей мира и привезти в городскую многоэтажку.

Возможно, люди, прожившие жизнь в сельской местности, ближе к земле, к природе, привыкшие работать на воздухе, вести большое хозяйство, лучше готовы к старости, спокойнее в нее входят и легче ее проживают, нежели городские старики. Иногда я даже завидую тем, кто, выйдя на пенсию, может позволить себе оставить городскую жизнь и переселиться в деревню или вернуться в свое родовое гнездо, как это сделала одна моя коллега.

Когда я начинала работать в газете, у меня заведующей отделом была Римма В.  Она любила рассказывать, как в 1956 году сдавала на факультете журналистики МГУ вступительный экзамен по литературе. Сдала на пять, и, когда ее спросили, какую школу она окончила, с гордостью ответила: ленинградскую номер такой-то. На что экзаменаторы сказали: а, ленинградскую, тогда понятно!  А она им: нет, это в станице Ленинградской Краснодарского края! Римма была хорошим журналистом, талантливым, у нее был стиль, как у Татьяны Тэсс в «Известиях» тех лет, если кто-то помнит такого автора. Всю жизнь проработала в краевых газетах.  Уйдя на пенсию, какое-то время еще жила в Краснодаре, а когда умер ее муж (они были одноклассники), оставила детям свою трехкомнатную городскую квартиру и вернулась в родную станицу, в родительский дом, где и провела в одиночестве последние годы своей жизни. Я как-то звонила ей туда, спрашивала, чем она занимается. Она сказала, что читает книжки. Очень мне хотелось бы закончить эту маленькую историю, сказав, что Римма и умерла, сидя с книжкой под тенистой акацией в саду родительского дома. Увы, в сельскую идиллию вмешался Альцгеймер, и дочери пришлось забрать маму назад, в город, где она вскоре и окончила свои дни. Но похоронить себя завещала в станице Ленинградской, рядом с мужем и родителями.

И другая похожая история, в которой все, слава Богу, живы. В Москве дальняя родственница моего мужа Ирина Ш., оставшись после развода одна с тремя детьми, вырастила их, выучила, а когда все они стали взрослыми, отдала им свою большую четырехкомнатную квартиру, разделив пространство между старшей замужней дочкой и младшим неженатым сыном (средний сын уже жил отдельно). Сама же съехала в подмосковную деревню к своему отцу. Он, кстати, народный художник, и эта квартира, где по стенам до сих пор висят его живописные работы, изначально принадлежала ему, и он в свое время точно так же отдал ее дочери. Теперь они живут вдвоем – отец и дочь – в небольшом деревенском домике, отец болеет, она за ним ухаживает.  

Совершенно очевидно, что такая жертвенность, свойственная в большей степени женщинам (хотя, как видим на примере отца Ирины, может быть проявлена и мужчиной), продиктована прежде всего чувством двойной ответственности – за взрослых детей и за стариков-родителей, но никак не собственным эгоистичным желанием, выйдя на пенсию, «расслабиться» на природе. В деревне не очень-то и расслабишься. Чтобы устроить там свой быт, придется потрудиться, сама ни печка не затопится, ни каша ни сварится. Но проявляют подобную жертвенность тогда, когда остаются без супруга, без пары. Пока у женщины есть муж, она не решится лишить его привычного комфорта, не скажет: давай отдадим нашу квартиру детям, а сами будем жить, допустим, на даче. Большинство мужчин такое предложение, скорее всего, с возмущением отвергнут: еще чего! пусть сами всего добиваются, как мы добивались! Но женщина, оставшись одна, идет на такой шаг даже с легкостью, потому что теперь приоритет для нее – дети. А сама она готова довольствоваться малым.  Лично я сделала бы это, не задумываясь. Но у меня другая ситуация.

Муж мой мечтал о большой патриархальной семье в три поколения, для чего и построил в свое время достаточно просторный дом. В нем мы прожили два десятка лет вместе с детьми и были вполне счастливы. Внуков с каждым годом прибавлялось, вот их уже шестеро. От шума и гама спасал рабочий кабинет, куда у детей был свободный доступ, но где при необходимости все же можно было уединиться и поработать. Мужа этот милый «дурдом» радовал, меня скорее утомлял, но дело не в этом. Пока мы были вместе, я чувствовала себя безусловной хозяйкой, его – главой семьи, про детей могла сказать, что они живут с нами.

Но вот мужа не стало… Я живу в том же доме, и все вокруг то же, что и было, а ощущение от жизни – другое. Раньше дети жили с нами, теперь я живу с детьми. Раньше я была хозяйка, жена, мать и бабушка. Теперь – только бабушка, так мне во всяком случае кажется. А мне совсем не хочется доживать свою жизнь бабушкой в семье сына, хотя и горячо любимого. Я слишком хорошо знаю, что это такое.

Сейчас это, конечно, редкость, а после войны очень многие женщины остались, как, например, моя бабушка, вдовами, не имеющими своего угла. Почти у каждого из моих одноклассников в семье жила в те годы бабушка – мамина или папина мать. Обычно бабушки спали в одной комнате с внуками. Внуки росли, бабушки старели, начинали мешать. Знакомая большинству из нас ситуация.

Я знала семью, где старенькая бабушка спала… в кладовке. Ни диван, ни кровать туда бы не влезли. Хозяин квартиры, зять этой бабушки, придумал намостить в кладовке деревянные полати. На них клали матрац, постель, и там она спала. Днем сидела в общей комнате на диване, а вечером уходила в свою «норку». Бабушка была маленькая, худенькая и вполне там помещалась.

И другую знала семью, которая жила в доме барачного типа, в тесной квартирке из двух комнат, кладовки там не было, зато была открытая веранда. Ее заложили до половины кирпичом, застеклили и поселили туда бабушку, когда она уже перестала ходить и не могла больше помогать по хозяйству. Веранда не отапливалась, круглые сутки там горели электрические обогреватели. Первую  зиму эта бабушка пережила, а на вторую умерла…

Такие «жилищные условия» не считались из ряда вон выходящими, это была почти норма – жили тесно, скученно, зачастую без удобств. Но я никогда не слышала в те годы, чтобы кто-то «сдал» своих стариков в дом престарелых.

С тех пор мало что изменилось, ну разве что жилищные условия стали немного получше.  А родители все так же стареют и в какой-то момент становятся больными и беспомощными. И рано или поздно встает вопрос, что с ними делать. Вопрос, который встал и перед героями знаменитого спектакля театра Моссовета «Дальше – тишина», который я уже упоминала. Придя на обед к своим пожилым родителям, взрослые, благополучные дети – двое сыновей и две дочери – узнают, что старики вынуждены съехать из своего дома из-за задолженности банку. «Мы вас растили, кормили, учили, – говорит Барклей Купер (Ростислав Плятт), – теперь вы нам помогите». Но дети не хотят  платить по долгам родителей и поселить их у себя не могут, у них своя, налаженная жизнь, в которой нет места старикам – «ни под лестницей, ни в чулане». Поторговавшись друг с другом, братья и сестры решают отца и мать, проживших вместе 50 лет, разделить: отца временно забирает к себе в Калифорнию дочь Нелли, мать – также на время – старший брат Джордж. Ее поселяют в одной комнате с внучкой (Ирина Муравьева), которая жалуется: «Вот так сижу я, а вот так – бабушка, вот так я, а вот так – бабушка!». Из-за бабушки она не может пригласить к себе в гости ни подружку, ни молодого человека. Дети Куперов решают отправить своих родителей в приюты для стариков. Родители все понимают, догадываются, но скрывают это друг от друга, не желая огорчать родного человека. «Это будет первая в моей жизни тайна от твоего отца» – говорит сыну Люси Купер (Фаина Раневская).

Действие спектакля происходит в США.  Когда я в молодости смотрела его по телевизору, мне казалось, что это чисто американская история, потому, что в основе коллизии лежали реалии западной жизни. У нас в то время людей не выселяли из домов из-за задолженности банкам, частное лицо вообще не могло быть должником банка. И хотя теперь все это, и много хуже того, есть и в нашей жизни, я по-прежнему думаю, что у нас такой ситуации (если принимать ее всерьез, без скидки на драматургию) быть не может. Так безжалостно и бессердечно разделить навсегда родных отца и мать – кто у нас способен на такое? Вообще, мы мало об этих сугубо семейных делах знаем, люди не склонны их афишировать, и что там происходит за закрытыми дверями и зашторенными окнами, какие драмы разыгрываются, какие жертвы приносятся – кто это видит и слышит?

Вот совершенно уникальный случай. В одной очень интеллигентной московской семье доживали жизнь сразу две бабушки – свекровь и теща. Обе были одинокими, обе жили в провинции, а когда состарились и стали болеть, дети, сами уже немолодые люди, перевезли их к себе, в Москву, в обычную «трешку». Взрослая внучка, видя такое дело, ушла жить на квартиру. Бабушкам отдали ее комнату, поставили друг против друга две кровати, как в больничной палате. Ухаживали за ними сами, никого не нанимали. Никогда никому не жаловались, несли свой крест стоически. Когда бабушки одна за другой умерли, семья смогла вернуться к прежней нормальной жизни. В комнате бабушек сделали ремонт, переселили туда их успевшего стать взрослым внука, все это время спавшего в зале, на диване. Снова смогли принимать друзей, ездить в отпуск, ходить в театр, в гости…  Жить дальше, с чувством до конца выполненного сыновнего и дочернего долга. Мне понадобилось всего несколько строк, чтобы рассказать эту историю, а для них она длилась несколько лет…

Уход за лежачими стариками – это на самом деле подвиг – подвиг милосердия. Не всякий на него готов, не всякий способен выдержать это длящееся порой годами испытание. Но тот, кто берет на себя такое испытание и до конца его выдерживает, достоин…  Чего же он достоин?  По крайней мере, благодарности. Только от кого? Государство за такие подвиги никак своих граждан не поощряет. Рождение второго и каждого следующего ребенка поощряет, а уход за лежачими стариками – нет. Разве что друзья и знакомые скажут: какие вы молодцы, ребята, мы вами восхищаемся! А про себя подумают: не дай Бог никому!..

Они всю жизнь прожили вдвоем – моя подруга и ее мама. Подруге было уже под 70, а ее маме – за 90, когда мама слегла, и для дочери начался ее личный, никому не видимый подвиг милосердия. Она не просто ухаживала за матерью, она ее буквально нянчила и лелеяла, мать у нее лежала прибранная, чистенькая, как лялечка. Когда ни позвонишь, она: я маму купаю, я маму кормлю, я маму переодеваю и т.д. В эти последние годы маминой жизни она посвятила ей всю себя без остатка. Из дому не могла никуда выйти, боялась маму оставить, продукты по телефону заказывала, а если и выходила, то ставила рядом с мамой телефон, и все время ей названивала: как ты там, мамочка? Дело усугублялось тем, что сама она не только немолода, но и не очень здорова, после перенесенной операции на ноге ходит с палочкой, плюс сердце, давление… Самое при этом обидное, что мама с какого-то момента перестала ее узнавать, стала думать, что это чужая женщина за ней ухаживает, капризничала, все что-то от бедной своей дочки требовала, дергала ее каждую минуту. В общем, замучила. Я даже, грешным делом, досадовала и сердилась на нее, считая, что это она нарочно, из старческого своего эгоизма. Но когда пыталась жалеть подругу, она говорила мне: «Нет, что ты!  Я готова еще долго все это терпеть и делать, лишь бы она жила». За этим была, конечно, не только любовь дочери к матери, с которой они прожили вместе долгую жизнь, но и страх остаться одной, когда уже не о ком будет заботиться и, как ей казалось, не для кого жить. В 93 года мама подруги умерла.  Я видела многих людей, хоронивших родителей, сама хоронила своих старших, но, пожалуй, никогда не сталкивалась с таким глубоким отчаянием, в которое погрузилась моя подруга. Она не просто горевала, она еще и винила себя, что мало сделала для мамы, не успела с ней душевно поговорить перед смертью, как следует проститься. Подобное чувство вины бывает у всех. Я с этим чувством живу уже четверть века, поскольку мои родители ушли намного раньше. С этим чувством вины ничего не поделаешь, просто живешь с ним. Я объясняла это подруге, она не слушала. Стоило больших усилий удерживать ее от депрессии, уныния, не дать зацикливаться, заставить куда-то выходить, чем-то себя занять. Одна приятельница звала ее к себе на дачу, другая – в кино, третья – в кафе. Она соглашалась, шла и даже, казалось, оживала немного, но потом возвращалась в пустую квартиру и рыдала с новой силой. Правильно говорят: для тех, кто умирает, смерти нет, она есть для тех, кто остается. Но время все-таки лечит, как ни банально это звучит, и подруга моя постепенно стала не просто выходить, но и уезжать из дома: съездила в родной город, где много лет не была, потом – на море, которое она страшно любит, но успела забыть, как оно выглядит, а потом и вовсе – купила путевку и полетела за границу, в Испанию-Португалию. Сейчас думает по Золотому кольцу прокатиться. Такой вот нашла для себя выход из стрессовой ситуации.

А я вспоминаю, что у нас в родне была одна бабушка, которая не могла долго усидеть на одном месте и все время ездила от одной дочери к другой, а дочерей у нее было три, причем старшая рано умерла, от нее осталась дочка-сирота, Аленка, и вот к этой сироте, своей внучке, бабушка ездила чаще, чем к двум дочерям, где тоже были внуки, но при живых отце-матери. Сначала внучка жила на Кубани, в их родовой станице Северской; средняя дочка, Зоя, – недалеко, в Краснодаре, а младшая, Валя, – аж в Казахстане, это еще при Советском Союзе было. Вот бабушка эта, Вера Васильевна, по кругу и колесила. Потом, когда младшая дочка на Южный Сахалин перебралась и племянницу-сироту переманила, бабушка и туда через всю страну на поезде ездила. Поживет на Сахалине какое-то время, поделает там что-то у дочки, у внучки и начинает назад собираться, на юг, к средней дочке. Поначалу все ее уговаривали остаться, а потом привыкли, что больше, чем на месяц-другой, она все равно не задержится. Помогали собраться, еды на дорогу давали и провожали на вокзал. Сами мы тогда молодыми были, и когда собирались родней на какое-нибудь семейное застолье, всегда про эту бабушку говорили и посмеивались над ее чудачеством. Теперь уж ее нет на свете. Когда совсем тяжело ей стало ездить поездом на большие расстояния, она наладилась «мотыляться» автобусом в станицу, где жила в молодости с мужем, где остались у нее подружки, такие же, как она, старухи. Однажды собралась в очередной раз, а Зоя ей: «Мама, куда вы?». «Не закудыкивай!». И поехала в Северскую, «до кумы».  А там простудилась, слегла, и уже не встала, 85 лет все-таки. Похоронили ее, как она и наказывала, в станице, где муж ее, в партизанах погибший, лежит в братской могиле…

Сейчас я думаю: почему все-таки она ездила туда-сюда? Потому ли, что скучала по дочкам и внукам, или потому, что не хотела никого обременять? Одно дело жить постоянно, место в квартире занимать, а другое – погостить и уехать. Не знаю. Знаю только, что никому эта бабушка не была обузой,  всегда ей были рады, как самой долгожданной гостье. И досматривать ее не пришлось, тихо умерла у «кумы».

Мне эта бабушка – седьмая вода на киселе, жены брата моего первого мужа это бабушка. Но в последнее время стала я замечать у себя такую же тягу к перемене мест. Поживу-поживу в своем доме с сыном, невесткой и внуками и – не могу, хочу куда-нибудь хоть на короткое время уехать… Они не против (может, им даже лучше без меня, никто замечаний не делает, почему это разбросано, почему то не прибрано, куда такую-то чашку дели). Сажусь в самолет и лечу, хочу – в Москву, там родственники дальние, подруги, хочу – в Краснодар, там сестры-зятья-племянники, там все наши старики похоронены и оба моих мужа, безвременно ушедших, там друзья молодости… Первые дни не нарадуюсь, потом постепенно начинаю скучать и переживать, как там дома, не случилось бы чего, собаку не забывали бы кормить, да и счета коммунальные пора оплачивать, о чем дети понятия никакого не имеют, значит, надо возвращаться. Вернусь, поживу – и опять невмоготу, тянет куда-то, все равно куда.

Видимо, в старости синдром бегства так же свойствен человеку, как в юности, когда ему хочется уйти, уехать, убежать из родительского дома, где его взрастили, где о нем заботились, любили. Юноша хочет иной жизни, он хочет попробовать себя сам, один, в другой обстановке, среди других людей. И как это ни странно, те же самые позывы возникают у человека в старости, когда он уже все прожил, все попробовал, все испытал и когда его ничего уже не держит на старом, насиженном месте.

Вспомните великого Толстого. Сколько раз он хотел и собирался уйти из Ясной Поляны, и на старости лет ушел-таки, но в пути, точно, как та наша бабушка, простудился, слег, да там, в дороге, в чужом доме и умер. А почему его так тянуло уйти, бежать? Чего ему не сиделось в яснополянском доме, не жилось среди своей семьи? Поди знай! Невмоготу, и все! Так бывает с людьми, живущими напряженной внутренней жизнью, их тянет к одиночеству, их все раздражает, мешает им весь этот шум и гам внешней жизни. И Софья Андреевна тут ни в чем не виновата, она, может, и сама рада была бежать куда глаза глядят, но у женщин чувство ответственности за семью, за детей, за дом – сильнее, не могла она все это бросить и бежать без оглядки, как ее великий супруг. Ведь дом разорят, с детьми неизвестно что станет (а детей у Толстых было, если кто не помнит, девять душ), и хотя все они к тому времени уже были взрослыми, она, как наседка, держала их под своим крылом…

Толстым бы и закончить тему бегства из «семейного рая», да вдруг сочинская моя приятельница Манана Т. (родом она из Грузии) рассказала мне  удивительную историю  своей дальней родственницы. Привожу ее дословно.

«…Была в Грузии, у своих, возила внучку. В Мцхете[5] обошли с ней все соборы, монастыри. От родных узнала, что одна наша родственница, оказывается, ушла в монастырь, жила там несколько лет и недавно приняла постриг. Я эту женщину, Зоя ее зовут, в молодости хорошо знала, она была такая приятная, такая хохотушка, такая хозяйственная, все для детей, для мужа делала. Но муж был… вот просто упырь, и видимо, допек, допек. Потом еще сын вырос, на шею ей сел, практически в семье работала она одна. И говорят, что до крайней степени уже дошла, тем более, что в Грузии сейчас тяжелая жизнь, и когда никто не помогает, когда одна женщина вынуждена весь воз тащить, это очень трудно. Ну и другие какие-то моменты, видимо, тяжелые были для нее. И вот она в один прекрасный день захлопнула дверь, представляешь, и пешком ушла в женский монастырь, который там же, в Мцхете расположен.  Вся семья встала на дыбы: как она могла, как она посмела, она должна здесь, дома быть, за курами смотреть, за детьми ухаживать, сына кормить великовозрастного, да еще и невестку, у которой длинные ногти, которая вообще ничего не хотела делать. Муж всеми силами пытался ее вернуть, но не смог. Сейчас его уже нет, умер… Когда мне сестра рассказала эту историю, я захотела повидать Зою. Поехали в тот монастырь, там я  подошла к одной монахине и сказала: я знаю, что у вас такая-то здесь живет, можно мне ее увидеть? Боялась, что ничего не получится, а она улыбнулась приветливо, кому-то позвонила, пришла старенькая монахиня и повела нас с сестрой куда-то, какие-то ворота открылись и мы вошли практически… в рай! Там такая красота!  Они же все работают, ухаживают за деревьями, за кустарниками, сажают, выращивают. Красота неописуемая! Какие-то кувшинчики, из кувшинчиков цветочки растут… И откуда-то из дальнего угла бежит наша Зоя, вся в черном, понятно. Ой, как она меня обняла, как стала целовать, говорит, спасибо большое, что ты пришла. Да я спонтанно, я ж не знала ничего про тебя, с пустыми руками… А она говорит: да что ты, что ты, мне ничего не надо, у меня все есть, я счастлива! Лицо улыбающееся, розовое, отдохнувшее. Я собиралась ей сказать какие-то слова укора, зачем она ушла, но глядя на нее, я не стала ничего этого говорить, я поняла, что ей на самом деле хорошо здесь, она отдохнула от всей своей тяжкой жизни. Но она сказала, что иногда отпрашивается, приходит домой, посмотрит, как они там живы-здоровы, и уходит. Говорит: мой дом здесь. Когда уже прощались, я сняла браслет, сказала: прими, пусть тебе будет память от меня. Она приняла с благодарностью, сказала: жаль не могу тебе свой браслет отдать, мне его такой святой человек подарил…  Я говорю: что ты, что ты, конечно! Распрощались, мы вскоре уехали, но все время я о ней вспоминаю и думаю, надо же, как она сама свою судьбу повернула! Вот такая история. Как тебе?»

Мне как раз. Я эту историю вставляю в уже полностью готовую книгу. Добавлю только некоторые сведения о монастыре. Эта старейшая в Грузии обитель, построенная еще в IV веке на слиянии рек Мтквари и Арагви, называется Самтавро и представляет собой комплекс из Самтавро-Преображенской церкви и женского монастыря святой Нины. По-грузински его еще называют «Дедата монастири», то есть Материнский монастырь. А у Зои, оказывается, мама была русская.

И знаете, что я думаю? Сам этот древний город, Мцхета, с его соборами и монастырями,  с его богатой духовной историей, подсказал женщине по имени Зоя, родившейся и прожившей здесь всю свою жизнь, выход из ситуации, в которой она оказалась. Сейчас в монастыре Самтавро обитают около сорока монахинь и послушниц, вряд ли все они – жертвы домашней тирании, у каждой была своя причина прийти сюда, но все они, судя по тому, что увидела и услышала Манана Т., – нашли здесь «земной рай».

Взрослые дети

Оглянувшись однажды по сторонам, я обнаружила, что почти все мои родственники, а также многие друзья и знакомые, старея, продолжают жить под одной крышей со своими детьми. И при этом практически у всех напряженные взаимоотношения, все хотят расселиться, жить отдельно, потому что известно: чем дальше взрослые дети, тем лучше отношения. Но расселиться сегодня так же непросто, как и во времена наших бабушек, хотя жилья, как я уже говорила, в последние годы понастроено с избытком. Но жилье нынче денег стоит, а денег, повторю, у людей нет.

Одна из моих сестер живет в малогабаритной трехкомнатной квартире с дочкой, зятем и двумя внуками, готовит на всех, ведет все хозяйство, но с молодыми не ладит, все время ругаются с дочкой из-за всякой бытовой ерунды. Сестра «держит оборону», отстаивает свое право быть хозяйкой в собственной квартире. При этом она еще и работает, график – сутки через трое, и вот эти сутки на работе – это для нее единственная возможность отдохнуть. Другая сестра живет в стандартной трехкомнатной квартире с сыном, невесткой и единственной пока внучкой. Там своя ситуация. Сын с утра до ночи на работе, а с невесткой они практически не общаются, готовят и питаются врозь. У сестры слабое здоровье, она очень устает на работе, но иногда ей даже не хочется идти вечером домой. Обе давно на пенсии, но вынуждены работать, обе давно живут без мужей: одна в разводе, другая – вдова. Обеих жалко, это не та старость, которой я бы для них желала. Когда мы собираемся вместе, у нас только и разговоров, как поладить со своими взрослыми детьми.

Самое обидное разочарование старости – это разочарование в собственных детях, от которых мы ждем успехов, превосходящих наши собственные, а это не всегда получается. Если честно, почти никогда не получается. Поколение детей, родившихся в 70-80-е годы прошлого века вообще попало в молотилку общественного переустройства, когда сместились все понятия, все ценности. Мы хотели для них хорошего образования, престижной профессии, успешной карьеры, а их вхождение во взрослую жизнь пришлось на «лихие» 90-е, как их принято теперь называть, когда вся прежняя жизнь рухнула, а новая обустраивалась долго и мучительно. И те из них, кто не погиб на чеченской войне, не пошел в бандиты, не стал наркоманом, а все-таки окончили вузы, не обязательно нашли работу по полученной специальности, а из тех, что пошли в бизнес, мало кто по-настоящему преуспел. У них и до сих пор куча нерешенных проблем, многие не знают, что такое любимая работа (готовы браться за любую), стабильный заработок и гарантированная перспектива. Зато знают, что такое безработица, долги по кредитам, отсутствие собственного жилья, неясное будущее. Жалко детей, трудное им досталось время. Нашим родителям и нашим детям выпало разное, несравнимое, но в обоих случаях неблагополучное время. А мы как-то проскочили со своим «счастливым детством» и «счастливой молодостью», наши проблемы (в те же 90-е) пришлись на зрелый возраст, нам было легче их пережить и преодолеть.

Но надо честно признаться, дело не только в тяжелых временах, но и в нас самих. Для меня, как и для очень многих женщин моего поколения, во всяком случае тех, кто выбрал творческую профессию, приоритетом в жизни была не семья, а работа, ей мы отдавали все свое время, силы, способности, а детям доставались крохи нашего внимания. Моего сына воспитывала в основном бабушка, свекровь, потом – двор, улица; отец болел, а я все работала, работала, бывало, что и до самой ночи, газета сдавалась в типографию в те бескомпьютерные годы поздно. Если я о чем и жалею сейчас, то вот об этом – мало внимания уделяла единственному своему ребенку, мало передала ему того, что сама знаю и умею. Ничего плохого с ним, слава Богу, не случилось, но в том, каким он вырос и кем стал, больше заслуги моего второго мужа, заменившего ему родного отца. Да и сын оказался достаточно активным и жизнестойким человеком и во многом сам себя сделал.  Он-то считает, что «улица» его только закалила и даже, кажется, благодарен мне за свою «свободу», за то, что не опекала его так плотно, как другие родители.

Бытует мнение, что для родителей дети остаются детьми всегда, сколько бы им ни было лет, даже, когда они и сами уже начинают стареть. Это не так. К маленьким детям у нас одно отношение, ко взрослым – совершенно другое. Мы потому и любим так сильно внуков, что они возвращают нам нашу забытую любовь к детям. Когда дети вырастают, эта любовь трансформируется в довольно сложные взаимоотношения взрослых людей. Мать и 30-летняя дочь, или отец и 40-летний сын – это два взрослых, самостоятельных, независимых человека. Им трудно находить общий язык, трудно понимать друг друга, трудно договариваться, трудно жить вместе. Это обоюдные трудности, в которых порой невозможно определить, кто больше виноват. Взрослый ребенок – это никакой не ребенок, а другой человек. Я употребляю здесь это слово как философский термин: другой – значит, «не я, тот, кто противостоит мне, находится по ту сторону меня, моих ценностей, моего мировоззрения». Часто родители этого не понимают, или просто не хотят понимать, считая взрослого ребенка, а на самом деле другого взрослого человека своей чуть ли не собственностью и все не решаясь «перерезать пуповину», не отпуская его от себя, даже если уже не живут под одной крышей, доставая своей опекой, заботой, вопросами, советами, переживаниями и т.д. Детей это раздражает, они или грубят, или сокращают до минимума «сеансы» общения. Отпустить. Пусть живут своим умом, как знают, как хотят. Спросят совета – подскажем, попросят помощи – поможем. Не надо ежедневно и ежечасно лезть в их жизнь, нарываться на «все нормально, мам» или «я перезвоню» (и не перезвонит). Это я как бы теорию излагаю. А на практике, живя с сыном под одной крышей, я сама несколько раз на дню звоню ему, а когда он приходит вечером с работы, забрасываю кучей вопросов. Как же! Я мама! Я хочу знать все про своего ребенка. А он давно не ребенок, ему 43 года, он сам – отец шестерых детей. И он действительно другой.

Так случилось, что сын мой без всякого моего на то влияния стал глубоко верующим человеком. В пятнадцать лет сам пошел в церковь и попросил крещения. В середине 90-х, работая в одной мусульманской стране, впервые стал читать Библию. С тех пор все больше и больше углублялся в вопросы религии, поначалу, мне кажется, просто ища ответы на самые главные и трудные вопросы человеческого бытия, а потом, поставив себе целью построить свою жизнь и жизнь своей семьи в соответствии с христианскими законами и моралью. Он выстаивает в церкви  праздничные службы, держит посты, причащается, приучил к этому жену и детей, объездил много монастырей, несколько раз паломничал на Святой горе Афон в Греции, перечитал многих богословов и философов церкви и собрал целую библиотеку православной литературы… И теперь уже не я его, а он меня учит, периодически подсовывая мне для прочтения то Иоанна Дамаскина, то Паисия Святогорца…

Меня все это изумляет. «Сынок, – говорю я ему. – Ну как ты таким стал?». «Я еще не стал, – отвечает он мне. – Я только на пути…». При всем том он абсолютно современный молодой человек, носит модную одежду, ездит на хорошей машине, у него далекая от церковных дел работа.  Но все его близкие друзья – такие же, все венчаны, все крестили друг у друга детей, все ходят на службы.

Сама я, конечно, не так крепка в вере, хотя и стараюсь. Атеистическое прошлое дает о себе знать, людям моего поколения трудно прийти к абсолютной вере, не подверженной никаким сомнениям. Кому легко – это внукам, они и крещены в младенчестве (не то, что их бабушка – после сорока), и к хождению в церковь с малых лет приучены. 

Все это, между прочим, – тоже один из результатов общественного переустройства. Верующим было поколение наших, наверное, прабабушек и прадедушек, потом три поколения, считая бабушек, родителей и нас, выпало из церковной жизни, а следующие за нами вот уже два поколения – дети и внуки (не все еще, но многие) – вновь вернулись к православной вере и церковной жизни. Ну и слава Богу! 

У нескольких моих знакомых дети живут за границей – учились, женились, остались. Уж не знаю, завидовать им или сочувствовать.  С одной стороны, можно порадоваться за детей, если, конечно, у них там есть приличная работа и приличные условия жизни. Но с другой стороны, ты их месяцами, а то и годами не видишь, как они на самом деле живут, не знаешь. Внуки без тебя растут, а когда приезжают раз в год из своей заграницы, то и по-русски толком не говорят. А когда живешь с детьми под одной крышей, ты видишь и знаешь все, даже то, что тебе и не надо бы видеть и знать. Переживаешь, не спишь. Зато внуки – роднее, ближе, растут на глазах, и ты, бабушка, – часть их жизни, как когда-то твоя бабушка была частью твоей детской жизни…  И все же, все же – не устану это повторять – лучше жить отдельно, в одном городе, в одной стране, но – отдельно.

Недавно случайно встретила на улице соседку по старой своей квартире, не виделись с ней с тех пор, как съехали оттуда, тому уже лет двадцать. Помню, сынок у них был, лет десяти, маленький такой, худенький. Спрашиваю, как он сейчас? Соседка в слезы. Что такое? Нет, он жив-здоров, окончил военное училище, служит, как отец. Семь лет назад женился. Невестка внешне ничего, симпатичная, но характер оказался ужасный.

- Я все два года, что они с нами жили, проплакала. Даже матери ее звонила, просила: ну забери их хоть на пару месяцев к себе, невмоготу уже. Та отказывалась, говорила: да, характер у нашей Оксаночки тяжелый, но мы вашего Сашу жениться не заставляли, женился – терпите.

В конце концов решили купить им квартиру, продали дачу, земельный участок, сын взял ипотеку под 13 процентов, купили им квартиру. Родители невестки участия не принимали. Внук родился, но жизни у молодых все равно не получается, доходит до драки. И вот сын уже больше терпеть не хочет, подал на развод. Говорю соседке: ну, и чего ты плачешь? Подумаешь, развод, не он первый, не он последний, у половины моих знакомых дети уже развелись и по новой женились.

- Так он же за квартиру еще не выплатил, миллион долгу на нем! Если бы развелись, да разошлись каждый к своим родителям, можно было бы ее продать и рассчитаться. Но  невестка сказала, никуда из квартиры не уйдет, а ты, мол, иди к своим.

- Хорошо, – говорю я ей. – Пусть идет к вам. Вы что, против? Он же один у вас.

- Один. А если придет, то и новую свою девушку с собой приведет. И внука мы видеть не сможем, нам его не дадут просто. А мальчишка хороший, мы его любим, он почти все время с нами.

И опять плачет, видно, что нервы на пределе. Типично всё. Люди собственную семейную жизнь со всеми ее неурядицами давно прожили, хотели бы на старости лет отдыхать, с внучатами тешится, ан нет, приходится теперь заново переживать семейную жизнь своих детей, сплошь и рядом проблемную, бестолковую, скандальную. Если твоя собственная жизнь была удачной, счастливой, то вот тебе, получай, переживай за неудачную и несчастливую семейную жизнь своих деточек. Разводы, дележка имущества, детей…  На них – последняя надежда, как в старой шутке: «За что мы будем любить наших внуков? За то, что они отомстят за нас нашим детям». Как отомстят? Любовью!

Одна дальняя родственница, которой нынче идет 96-й год,  натерпелась от своих детей с лихвой. Старший сын умер, младший – неизвестно где. Последние годы жила одна. И вот недавно ее забрал в свою семью, в другой город, 38-летний внук Саша, которого она растила в детстве. Он мне сам об этом написал и прислал забавную фотографию бабушки своей, Ольги Карповны, мирно пьющей чай у него на кухне, при этом на столе перед ней ноутбук, а в ушах – наушники, видимо, кино какое-то смотрит. Очень я его за этот поступок хвалю. Мало найдется таких внуков и внучатых невесток, чтобы захотели возиться с почти столетней старушкой.

А что делать тем, у кого ни детей, ни внуков нет?  Одиноких людей в мире много. В разных странах, по статистике, от 15 до 40 процентов, но это проценты от всего взрослого населения, считая холостых и разведенных,  а сколько среди них именно пожилых и старых людей, неизвестно. Да и само понятие «одинокий человек» не статично, сегодня он одинокий, а завтра опять женился. Но проблемными являются именно пожилые одинокие люди. В Великобритании в 2018 году даже назначили «министра по вопросам одиночества». У нас тоже кое-кто предлагал создать такое министерство, или даже  – по примеру Индии и Арабских Эмиратов – «министерство счастья». Но нам пока не до этого. Да и смешно как-то… Сразу вспоминается виденный когда-то на экране большевистский лозунг  «Железной рукой загоним человечество в счастье!». Я, правда, не уверена, что такой лозунг на самом деле был, может, это была выдумка кого-то из режиссеров, снимавших кино о том времени.

А в «вопросах одиночества», мне кажется, больше надежды не на государство, а все-таки на родственников – близких и дальних.

Моя московская подруга Татьяна В., которая сама еще продолжает работать, периодически навещает свою бывшую коллегу, давно вышедшую на пенсию (редкий и достойный подражания пример!). Коллегу зовут Вера, ей 86 лет, и она много лет живет вдвоем со своей родной сестрой Люсей, которой 90. Вера когда-то была замужем и разошлась, Люся никогда замужем не была, у обеих нет детей. Зато есть племянница, дочь их третьей сестры, живущей отдельно. Эта племянница во всем помогает своим тетушкам, даже квартиру их двухкомнатную обменяла, чтобы они жили поближе к центру Москвы и к ней, и она могла чаще их навещать, завозить продукты. Готовит Вера, Люся прибирает. Зимой они почти не выходят, а на лето племянница вывозит их в деревню, где у них есть еще и свой домик. Спрашиваю у подруги, как они между собой, не ссорятся? Ну как сказать? Всякое бывает, конечно. Однажды они при ней заспорили, у кого… талия тоньше. Одна говорит: «У тебя никакой талии давно уже нет», а другая: «А у тебя никогда и не было!». Смешные.  Обе с характером, притом у них разные вкусы. Одна любит политические ток-шоу и смотрит все подряд. Другая предпочитает канал Культура и художественные передачи. Но живут же, живут! Я попыталась представить, смогла бы я жить вместе с кем-то из своих сестер. Я их очень люблю, и они меня любят, но жить вместе мы вряд ли смогли бы. У каждой своя семья, дети, внуки, нас бы все равно тянуло в разные стороны. А эти старушки-сестры одиноки, и деваться им некуда. Спасибо племяннице, иначе совсем грустно было бы. Может, она ради наследства? Да нет! – говорит подруга. – Они ее любят и сами давно уже все свое ей отдали – и сбережения, и украшения, ну и квартира, само собой, ей останется. Им самим уже мало что надо. А она заслужила, столько лет о них заботится.

Перебрала я в памяти все известные мне случаи и не нашла ни одного такого, чтобы у человека ну совсем никого не было. Хотя бы дальние какие-то родственники да найдутся. Ждать и требовать от них большого участия, конечно, не приходится, разве что на наследство позарятся и хотя бы ради этого как-то помогут. Другое дело, что старики сами, бывает, не хотят по каким-то причинам с дальней родней знаться, обращаться к ней за помощью, что-то ей оставлять. Иные чужим людям готовы отдать, но только не дальней своей родне.

Но хуже всего ситуация, когда и родной, самый близкий человек рядом есть, а лучше бы его не было. Мне приходит на ум трагическая история народной артистки СССР Нины Сазоновой, которую сын, алкоголик и наркоман, избивал до полусмерти, не выпускал из квартиры, не подпускал к телефону. Сын, которому она посвятила всю свою жизнь, ради которого не вышла второй раз замуж, хотя ее звали очень достойные мужчины. После его самоубийства Нина Афанасьевна прожила еще два мучительных года, перенесла два инсульта, потеряла память, оказалась в доме престарелых, ее квартира была продана недобросовестной сиделкой, вещи, вплоть до ордена Ленина, украдены. Всеми любимая актриса, всю жизнь игравшая сильных и волевых женщин, старость провела в настоящем аду и умерла в нищете и одиночестве.

Похожая участь постигла в конце жизни великую русскую актрису, включенную в десятку самых выдающихся актрис ХХ века, Нонну Мордюкову. С той разницей, что ее единственный сын Владимир Тихонов, умерший от передозировки наркотиков, при жизни над матерью не издевался, но самой своей смертью сделал ее старость глубоко несчастной. К концу жизни Нонна Викторовна жила, кстати, вдвоем с сестрой Натальей Катаевой, много болела, перенесла инфаркт и инсульт, страдала деменцией и тяжелым расстройством психики, не раз лежала в психиатрическом отделении ЦКБ, там и умерла в возрасте 82 года.

А я еще сравнивала их обеих – Мордюкову и Сазонову – с Людмилой Гурченко! Да у той была легкая, мгновенная, можно сказать «счастливая» смерть, внезапно настигшая ее, когда по телевизору в очередной раз показывали «Карнавальную ночь». И случилось это не в доме престарелых, не в психушке и не в хосписе, а дома, в квартире с «дворцовым» интерьером, за чашкой чая, в присутствии любящего мужа, шестого по счету. Хотя и у Гурченко была своя неизгладимая зарубка на сердце – смерть все от той же передозировки любимого внука Марка.

Природа не просто «отдохнула» на потомстве этих прекрасных, талантливых, преданных искусству женщин, она словно взяла с них самую высокую плату за саму их принадлежность к искусству[6].

Мы уже привыкли к подобным историям, не удивляемся им. Скорее приходится удивляться, когда встречаешься с примером по-настоящему высоких отношений между родителями и детьми. Одну, на мой взгляд, уникальную историю мне хочется здесь рассказать, и думаю, вы быстро догадаетесь, о ком идет речь.

Семейная пара. Она – врач, он – инженер. Большую часть жизни прожили в Сибири. Природа наделила обоих  хорошими вокальными данными и почти фанатичной любовью к классической музыке. Они собрали большую коллекцию пластинок с записями мировых музыкальных гениев – Шаляпина, Неждановой, Собинова, Марии Каллас, Карузо… Устраивали домашние концерты: играли на фортепиано, пели. Там, где они учились и работали, в советское время существовали большие коллективы самодеятельности, и они, бывало, вместе выступали в концертах. У них был один-единственный сын. Отец, не сумевший в своей жизни реализоваться как музыкант (в свое время  отец не позволил ему выбрать столь «несерьезную» профессию), решил, что воплотить его мечту, его страсть к музыке должен их сын, их мальчик, который рос в доме, где звучали классические арии и лились голоса великих певцов, где пели и отец, и мать, и бабушка… Но в детстве сын много болел, рос  драчуном, гонял в футбол, в подростковом возрасте увлекся рок-музыкой и даже хотел после школы уехать на БАМ…  В 15 лет отец взял его за руку и отвел в музыкальное училище. Это решило судьбу мальчика, у него оказался незаурядный голос, похожий на отцовский баритон, но гораздо более сильный и красивый. Потом этот мальчик поступил на вокальный факультет института искусств, попал в руки к замечательному педагогу Екатерине Константиновне Иофель и, начиная со второго курса, уже пел на сцене областного театра оперы и балета. В конце 80-х стал ездить на всероссийские и всесоюзные вокальные конкурсы и везде побеждал. А после триумфальной победы на международном телевизионном конкурсе Би-би-си в уэльсском Кардиффе проснулся знаменитым на весь мир.

Дальнейшая карьера этого певца была невероятной, блестящей, единственной в своем роде. Он был признан лучшим баритоном мира, пел на самых знаменитых сценах – Венской оперы, королевского театра Ковент-Гарден в Лондоне, миланского Ла Скала, нью-йоркской Метрополитен опера… Стал самым востребованным и любимым публикой по всему свету. Его называли вторым Шаляпиным. График его был расписан на пять лет вперед.

Конечно, вы уже догадались, что речь идет о великом русском оперном певце современности Дмитрии Хворостовском.  Он достиг всего, о чем можно только мечтать в жизни. И будучи уже зрелым человеком, отцом четверых детей, живя в Лондоне и перелетая из страны в страну для участия в оперных спектаклях и концертах, согласно своим многочисленным контрактам, он продолжал сохранять необыкновенно тесную связь с родителями. К тому времени они  переселились из Красноярска в Москву, откуда летали к сыну в Лондон ли, в Вену, в Нью-Йорк и бывали рядом с ним на всех его премьерах. Отец, не будучи профессиональным музыкантом, оставался для сына непререкаемым авторитетом в музыке, его часто можно было видеть рядом с сыном на репетициях и записях пластинок, с ним Дмитрий советовался по поводу того, браться ли за какую-то роль, какое-то вокальное произведение или не стоит. Российский композитор Игорь Крутой, чей вокальный цикл «Дежавю», состоящий из 24 композиций, гениально исполнил в 2009 году Хворостовский, рассказывал, что когда начали репетировать эти произведения, Дмитрий сомневался, стоит ли ему рисковать оперной репутацией и браться за исполнение полу-эстрадной музыки (позже музыкальные критики сошлись во мнении, что это была не эстрада, а некий новый, синтетический жанр,  неоклассика).

- Мы уже записали первые три композиции, – рассказывал Крутой, – когда Дима взял таймаут, чтобы подумать, идти ли дальше. При этом сказал: «Но папе одна из этих трех понравилась…».

Вот это «папе понравилось» в устах 46-летнего на тот момент человека, оперной звезды с мировым именем, дорогого стоит. Не было ни одного интервью Хворостовского, где бы он не упомянул о родителях, об отце и его роли в том, что сын стал выдающимся оперным певцом. Где бы ни находился, из любой точки мира он практически ежедневно звонил родителям. А когда его спрашивали, как он пришел к мысли спеть цикл военных песен, он неизменно отвечал, что это была дань памяти дедушке, погибшему в первых боях под Москвой, и бабушке, которая его воспитывала и пела ему в детстве и русские народные, и военные песни.  Слыша от взрослого человека, звезды мировой величины слова «бабушка» и «дедушка», интервьюеры, особенно западные, сильно удивлялись.

Я не знаю другого примера столь тесных и нежных отношений между взрослым сыном и пожилыми родителями. Обычно, чем дети старше, тем дистанция между ними и родителями больше, иногда это целая пропасть. А здесь с обеих сторон была неиссякаемая любовь, сильнейшая привязанность, глубокое взаимное (!) уважение. При этом Дмитрий Хворостовский не был маменькиным или папенькиным сынком, отнюдь. Человек с сильным, независимым характером, красавец, мачо, кумир женщин, страстно влюбленный в свою жену Флоранс, обожающий  детей.  Его друзьями и партнерами по сцене были Лучано Паваротти и Пласидо Доминго, Рене Флеминг и Элина Гаранча, Анна Нетребко и Валерий Гергиев… Его любили и высоко ценили великие Ирина Архипова и Елена Образцова. Георгий Свиридов посвятил ему свой вокальный цикл «Петербург» на стихи Блока и признавался, что «ждал этого исполнителя всю жизнь». Андрей Кончаловский сказал о нем: «Хворостовский – уникальное явление в русской культуре, характерное для крупнейших русских талантов».  И ко всем, с кем свела его сцена, сам Хворостовский относился с неизменным уважением и любовью, никогда  ни о ком не сказал дурного слова. Это был человек высокой культуры, большой скромности, человек мира и одновременно – настоящий патриот России. Он проехал ее всю, от Москвы до самых до окраин, с концертами, многие из которых были благотворительными, сборы от них перечислялись, в частности, в «Русфонд», на поддержку детей с тяжелыми заболеваниями, сирот и многодетных семей. Только один его концерт в Уфе в ноябре 2015 года, сборы от которого составили 37 млн рублей, позволил девяноста тяжелобольным детям получить дорогостоящее лечение, включая операции за рубежом, приобретение средств реабилитации и т.д.

Как ни удивительно, он не был верующим человеком и не скрывал этого, так и говорил: «Я не верю в Бога и не хожу в церковь». Был крещен, но не носил даже маленького крестика. Возможно, именно в этом, как ни в чем другом, сказалось влияние на него западной культуры и западного образа жизни. Живи он в России, где большинство людей искусства обратилось в эти годы к вере, все могло быть иначе. А может, и нет, я не знаю. Но почти уверена в другом: здесь у него могло и не случиться такой блестящей карьеры и всемирной славы. Ведь в Большой театр его так никогда и не позвали, лишний раз подтвердив правоту поговорки про пророка в своем Отечестве.

В феврале 2015 года Хворостовский спел Демона в опере А. Рубинштейна, которого полвека никто не брался петь… Спел, как всегда, гениально. Но уже в апреле того же года врачи диагностировали у него неизлечимую опухоль мозга. О, сколько таких мистических историй, связанных с искусством, мы знаем!..

Он упорно лечился, изо всех сил боролся, он даже еще выходил на сцену, но все уже было записано на небесах…  В ноябре 2017 года, спустя месяц после своего 55-летия, Дмитрий Хворостовский покинул этот мир. Умирая, по свидетельству близких друзей, больше всего беспокоился о том, как будут жить без него его родители, жена, дети, ведь он был единственным кормильцем большой семьи. С ним прощались на Родине, на сцене концертного зала имени Чайковского в Москве; рядом с кудрявыми головами красавицы Флоранс и детей белели седые, как и у сына, головы маленьких, хрупких стариков – Александра Степановича и Людмилы Петровны Хворостовских, еле державшихся на ногах. Сегодня им обоим за восемьдесят. Они остаются жить в московской квартире сына. Все их внуки в Лондоне. Сам Дмитрий Хворостовский покоится на Новодевичьем кладбище, рядом с Федором Шаляпиным. Слава Богу, записаны практически все его оперы и концерты. Остался голос. Но если даже у поклонников, когда они слышат его сегодня, рвется сердце, можно представить, каково родным. Противоестественно, когда родители хоронят своих детей. Но потерять такого сына…  Почему? За что?

«Я знаю все. Я ничего не знаю…»[7]

«Альтернативный рай»

История семьи Хворостовских во всех смыслах  уникальна, заслуживает отдельной книги. Но нам надо вернуться к простым смертным, и в частности, к совершенно одиноким старикам, которым приходится жить в домах престарелых, под присмотром врачей, среди других таких же стариков. В России более 1500 домов-интернатов для престарелых, или, как они официально называются, государственных стационарных медико-социальных учреждений. В них содержатся более 250 тысяч стариков. Реальная потребность в таких заведениях в три раза больше. К сожалению, все еще функционируют дома, построенные больше полувека назад, не случайно они так часто горят вместе с несчастными стариками.

Мой коллега Анатолий М. рассказал мне о своем посещении одного, как он выразился, «стардома» в Краснодарском крае, отремонтированного после пожара.  

- Ремонт хороший, все побелено-покрашено, но входишь, и – все тот же неистребимый запах, видно, на памперсах экономят. На первом этаже – лежачие, можно сказать, безнадежные, фактически хоспис. На втором – ходячие, и там у одной старушки, смотрю, на тумбочке  полиэтиленовый пакет с целой кучей орденов и медалей. Спрашиваю: это чьи у вас ордена? Говорит: лежачих с первого этажа. Мы, говорит, их у себя храним, чтобы родственники, когда за пенсией приходят, не забрали и не продали. А если кто дотянет до  праздника, сможет встать и надеть пиджак, ему его ордена даем приколоть. А если умрет, тогда куда? Тогда, говорит, в военкомат. В прошлом году три килограмма орденов сдали…

Коллега ужаснулся и я вслед за ним: три килограмма орденов!.. Это значит, что в домах престарелых, в хосписах до сих пор умирают фронтовики,  те самые люди, благодаря которым  все мы живем…

В последнее время повсюду возникают частные пансионаты, рассчитанные на небольшое количество пожилых людей и обустроенные по современным стандартам. Если в государственных домах у обитателей забирают на счет учреждения 75% пенсии, и это сравнительно небольшие суммы, то стоимость проживания в частном пансионате – от 24 до 100 тысяч рублей в месяц. Должно быть, поэтому заселены они далеко не полностью, и даже старики из обеспеченных семей не обитают там постоянно, многих привозят лишь на несколько недель или месяцев, как в больницу или санаторий. Мой компьютер то и дело подкидывает мне рекламу таких домов, на том основании, что я часто запрашиваю информацию со словами «старость», «старики». Он (мой компьютер), наверное, думает, что я подыскиваю место для кого-то из родственников. Но никого старше меня в нашей семье уже нет, а мне самой рано еще в такие заведения переселяться. Надеюсь, что этого никогда и не случится.

Не стоит думать, что проблемы с домами престарелых существуют только у нас. Был такой известный американский врач-гериатр (то есть работающий со старшей возрастной категорией) Билл Томас. В интернете полно ссылок на его эксперименты с пожилыми людьми. Не пугайтесь, он их не мучил и не убивал, наоборот, стремился сделать условия их жизни в домах престарелых более гуманными. Когда его назначили главврачом в один из таких домов, он нашел там очень грустную картину: старики лежали по палатам и безучастно ждали своей смерти.  Томас пошел против всех правил и закона штата Нью-Йорк, запрещавшего держать в таких местах животных,  и завел во вверенном ему доме престарелых небольшой зоопарк – двух собак, четырех кошек, несколько кур и кроликов, попугайчиков, комнатные растения, разбил сад и огород и даже устроил при доме детский садик для детей сотрудников. И постояльцы ожили, стали самостоятельно одеваться и выходить из комнат, с удовольствием ухаживали за растениями и животными, с интересом наблюдали за играми ребятишек в детском саду. У них улучшился аппетит, они стали пить меньше лекарств, упали расходы на лечение и – главное – снизился уровень смертности. Томас назвал свой дом престарелых The Eden Alternative, то есть «Альтернативный рай». Этот опыт получил широкую огласку, его повторили потом во всех штатах США (запрет на содержание животных был отменен), а также в Канаде, Европе, Японии и Австралии.  Другой эксперимент доктора Томаса  назывался «Зеленые дома». Он стал создавать небольшие резиденции для пожилых с отдельной спальней и ванной, главной особенностью которых был маленький размер. Эффект и на этот раз оказался удивительным. «Через шесть недель мы вызвали грузовик и вывезли все инвалидные кресла. Знаете, почему многие старики в домах престарелых ездят на колясках? Здания просто-напросто слишком большие для них. Именно расстояния превращают пожилых в инвалидов».

Идея «зеленых домов» получила множество отраслевых наград, ее также подхватили в других местах. Впоследствии Билл Томас оставил врачебную практику и стал ездить по стране с лекциями, пытаясь достучаться до сограждан и убедить их в необходимости изменить отношение общества к пожилым людям.  Но на этом поприще добиться видимых результатов ему не удалось.

Когда я об этом читала, у меня было ощущение, будто где-то я что-то подобное уже видела. Дойдя до колясок, вспомнила, где – в фильме Николая Губенко «И жизнь, и слезы, и любовь…». Новый главврач дома ветеранов Варвара Дмитриевна (Жанна Болотова) всеми силами старается сделать жизнь стариков уютной и домашней. Заводит рыбок и птичек, разрешает поселить в палате щенка; вместе с подопечными, которых ее антипод-директор (Петр Щербаков) называет не иначе, как «контингент», высаживает молодые деревья; вовлекает в общение со стариками детей из соседнего пионерлагеря, да и детишкам сотрудников разрешено находиться в доме, помогать старикам, например, вывозить их на прогулку. Одного из главных героев осенью привозят сюда в инвалидной коляске, а к весне он уже на своих ногах, с палочкой. Один из обитателей дома все время пишет пейзажи с натуры, другой играет на баяне, третий сочиняет мемуары, все вместе готовят грандиозный юбилей бывшей народной артистки, которую приезжает поздравить сам великий тенор Иван Семенович Козловский. Кино, конечно, но ничего сверхъестественного, такого, чего нельзя было бы сделать в реальном доме престарелых, в нем не показано. Более того, в фильме и старинный особняк – обшарпанный, давно требующий капитального ремонта, и в комнатах по двое живут, и не всегда это соседство комфортно, и кормят, судя по всему, не очень, но все это оказывается неважным в сравнении с главным – атмосферой человеческого тепла и уюта, искреннего уважения и внимания к каждому отдельному человеку.  Я бы этот фильм раз в полгода показывала во всех «государственных стационарных медико-социальных учреждениях», чтобы обитатели их видели, как может быть, а персонал – как должно быть. Но что толку от кино, если нет нормального финансирования этих домов, если зарплата у персонала мизерная? Да и таких благостных, аристократичных старичков, как у Губенко, в реальных «стардомах» не встретишь. И никто им таких праздников не устраивает. А старики, как дети, очень нуждаются в празднике!

В 1973 году Олег Ефремов поставил во МХАТе пьесу словацкого драматурга Освальда Заградника «Соло для часов с боем». В 1974-м спектакль был записан на телевидении и благодаря этому сохранился, его и сегодня можно посмотреть в интернете, правда, в черно-белом варианте. Спектакль появился не просто так, он был поставлен специально на «великих мхатовских стариков», как их называли, – Ольгу Андровскую, Михаила Яншина, Марка Прудкина, Алексея Грибова, Виктора Станицына. Кстати, по нынешним меркам, они были не такими уж старыми – Грибову и Яншину было на тот момент по 72, а остальным – по 76 лет, но выглядели все они старше. Сегодня, глядя на них, мы бы сказали, наверное, что им далеко за 80.

Герои спектакля – одинокие люди, живущие в богадельне, но раз в неделю, по пятницам они приходят в гости к своему другу, пану Абелю, единственному из их компании, кто живет в собственной квартире со взрослым внуком. Собираясь за чаем и бутылочкой Токайского, старики устраивают себе маленькие праздники, и не просто веселятся, поют и даже танцуют, но ведут игру, которая внуку хозяина и его невесте  кажется странной: «Они что, сумасшедшие?». 

Нет, они не сумасшедшие, они просто хотят жить. Бывший полицейский инспектор Мич делает вид, что продолжает нести службу, и даже задерживает «за нарушение общественного порядка» пана Райнера, бывшего часовщика, пытающегося залезть на городскую башню, чтобы починить давно остановившиеся башенные часы. Бывший рассыльный пан Хмелик продолжает служить обожаемой пани Конти, носит за ней ее чемодан, бегает за чаем (и, как положено рассыльному, берет «на чай» с участников компании). В свою очередь, все еще очаровательная пани Конти продолжает  рассказывать небылицы о своем дедушке, основателе отеля «Континенталь», и сыне-хирурге, живущем в Швейцарии, хотя все знают, что никакого сына у нее нет, да и название отеля происходит не от ее фамилии… Знают, но делают вид, что верят. Таковы правила игры. По пятницам старики живут в воображаемом мире, где им хорошо и уютно, и поэтому пятница для них – праздник, от которого они ни за что не откажутся. И только поэтому пан Абель не может согласиться на предложение внука уступить квартиру молодым и переселиться в богадельню, поближе к своим дорогим друзьям. Если он это сделает, у них не будет их пятниц, их праздников…

Не в таком ли воображаемом мире жили и сами мхатовские старики? Ведь театр – это и есть воображаемый мир,  игра, в которой все придумано, все условно и в которую надо просто верить. «Соло для часов с боем» стал их последним спектаклем. Через год умерла великая Андровская, в следующие два-три года  – один за другим – ее выдающиеся партнеры по сцене. До глубокой старости (96 лет) дожил лишь Марк Прудкин, еще долго и гениально игравший в театре и кино роли стариков-аристократов.

Богадельни, дома престарелых…  Наступит ли время, когда они отойдут в прошлое, и на смену им придут современные, комфортные, по-домашнему уютные и не унижающие человеческого достоинства жилища для одиноких стариков?

В мире есть удивительный опыт – целые городки для людей пожилого возраста. Их начали строить в США еще в середине ХХ века; старики живут там небольшими коммунами, на всем готовом, расплачиваясь за это частью своих пенсий. Городки называются Сан-Сити, у каждой семьи там свой коттедж, никакого общего расписания и обязательной для всех дисциплины нет, каждый волен жить, как хочет. Старики выполняют посильную работу – убирают территорию, выращивают овощи на делянках, занимаются спортом, посещают различные секции и клубы по интересам, читают, гуляют, общаются, проводят вечера пения и танцев…  Их быт устроен, медицинское обслуживание налажено, изредка их могут навещать дети и внуки... По мнению геронтологов, полувековой опыт существования американских «городов солнца» показывает, что «активный образ жизни, разнообразные занятия и однородная возрастная среда благотворно сказываются на здоровье и психологическом состоянии пожилых людей». В целом, обитатели этих городков живут на 4-5 лет дольше, чем обычные американцы. Тем не менее об этих городках до сих пор спорят. Некоторым они кажутся чуть ли не «гетто» для стариков. Другие сами мечтают на старости лет переселиться туда.

Я воображаю себе «город стариков» у нас, где-нибудь в горах, повыше и подальше от обычных городов, среди природы… Воображаю этот коллективный уход пожилых людей из сложившейся годами жизни, попытку прожить последние годы иначе, по-другому, без суеты и вечной погони за чем-то – карьерой, деньгами, богатством, удовольствиями… Прожить чисто, честно, безгрешно, в простоте и слиянии с природой. Вот в чем смысл этой затеи, как я ее понимаю. В обычной жизни людей различают по рангу, по статусу, по размерам капитала, а здесь ничего этого нет, и кто кем был, и сколько накопил, – неважно.  Здесь нет начальников и подчиненных, нет бедных и богатых, никто никого не спрашивает, кем ты был в прошлой жизни. Прежние ценности перестают иметь какое-то значение, вперед выступают иные, истинные ценности – природа, искусство, человек сам по себе, душа его обнажена, открыта и постепенно освобождается от груза прожитого и пережитого.

Между прочим, в Индии с ее великой древней культурой старость воспринимают не как время потерь, а как время освобождения, когда люди становятся свободны от мирских забот и могут приступить к пробуждению души.

Когда я воображаю себе Город стариков, мне хочется сбежать именно туда…

Жизнь без старости?

Рассуждая о старости, мы исходим из того вроде бы непреложного факта, что старость неизбежна, так устроено природой, ничего тут не поделаешь, и надо только суметь к ней приспособиться. Но, оказывается, есть ученые, которые так уже не думают и, пока мы тут рассуждаем, работают над тем, чтобы старость не просто победить, а вообще… отменить. Как это возможно?

Ответ на этот вопрос знает академик РАН и многих зарубежных академий, директор института физико-химической биологии МГУ, самый цитируемый в мире российский биолог Владимир Петрович Скулачев. Несколько лет назад группой ученых под его руководством было сделано выдающееся научное открытие: старение – это программа, закодированная в генах человека, а если так, ее можно расшифровать и отключить.

До сих пор считалось, что причиной старения являются разного рода случайные «поломки» и «дефекты», накапливающиеся в организме, другими словами, что человек стареет примерно так же, как стареют машины, механизмы, предметы, то есть попросту изнашивается. В этом случае ничего поделать со старостью действительно нельзя: медицина против случайных «поломок» бессильна, а у самого организма восстанавливающие возможности весьма ограничены. Другое дело – генетическая программа, с которой наука уже умеет обращаться, умеет вносить в нее коррективы.

Слышали ли вы что-нибудь о гренландских китах? Я тоже не слышала. Оказывается, это крупнейшее из млекопитающих живет более 200 лет и вообще не стареет! С возрастом у него не только не угасают жизненные функции, напротив, оно становится еще более мощным, матереет и по-прежнему способно производить потомство. А про голого землекопа что мы с вами знаем? Тоже ничего? А между тем этот совсем маленький грызун, обнаруженный несколько лет назад в Африке, тоже не стареет, хотя живет более 30 лет (тогда как все другие его сородичи-грызуны живут 2-3 года) и тоже не теряет с возрастом никаких функций, не слабеет и активно размножается.

Почему какой-то голый землекоп, которого Скулачев называет «сосиска с зубами», или даже уважаемый гренландский кит могут не стареть, а человек не может?

Вот что говорится в книге «Жизнь без старости»[8], выпущенной авторским коллективом ученых, работающих над этой проблемой.

«Геронтологи, к числу которых относится наша команда, считают, что стареем мы не просто так. Старение специально придумано природой и имеет глубокий биологический смысл, имеющий принципиальное значение для эволюции новых существ. Старение, а значит и смерть от старости, – это последние этапы нашего индивидуального развития. Они, так же как и все предыдущие этапы нашего созревания и развития, запрограммированы в генах. Все биологи знают, что в этих самых генах записано, как мы должны расти в утробе матери из одной-единственной малюсенькой клетки, развиваться после рождения, проходить половое созревание и превращаться во взрослого человека. И вдруг почему-то утверждается, что на этом запрограммированность развития неожиданно кончается. И все остальное природа будто бы пускает на самотек. Вся наша жизнь жесточайшим образом контролируется различными генетическими программами, но классические геронтологи считают, что такие важнейшие аспекты жизни, как старение и смерть, отданы на откуп случайности. Ну уж нет. В такую безалаберность природы мы поверить не можем! В наших генах должна быть закодирована какая-то специальная программа, которая запускается в довольно молодом возрасте и заставляет нас стареть. Запуск этой программы вызывает постепенное ослабление функционирования всех систем организма, тем самым медленно и печально сводя нас в могилу. При всей ужасности нарисованной нами картины на самом деле – это оптимистичный взгляд на старение. Потому что если для него существует специальная программа, то ее можно... сломать или, как говорят компьютерщики, «хакнуть». Биология еще слишком молодая наука, чтобы с легкостью создавать какие-то новые системы. Но ломать – не строить. Это мы уже худо-бедно умеем. А к чему приведет поломка или даже небольшая порча программы старения? К тому, что старение будет происходить медленнее. Не этого ли мы все и хотим?».

Неожиданно. С такой точки зрения никто еще о феномене старости не думал и не говорил. Да и возможно ли, что-то взять и «отключить» в человеке? А как же ее величество Природа,  как же, наконец, Божественный замысел?

Что касается матушки-природы, то уже на нашем веку появились и довольно быстро стали обычными такие вещи, как имплантация сердца, ЭКО и другие искусственные вмешательства в природу человека, не говоря уже о клонировании животных.  И ничего, привыкли. Что же до Божественного замысла, то тут надо вспомнить возраст Адама – 930 лет –  и других персонажей Ветхого Завета, которые жили по 800-900 лет, а один из адамовых потомков, Мафусаил, и того больше – 969 лет («мафусаилов век»). Правда, потом Господь за грехи людей этот срок укоротил: «… пусть будут дни их сто двадцать лет».  Но люди в массе своей и до этого срока не доживают. Так что, «отключая» старость, мы скорее приближаемся к  первоначальному Замыслу, нежели удаляемся от него.

Вот и игуменья Феофила Лепешинская, настоятельница Богородице-Рождественской пустыни в селе Барятино Калужской области, обращаясь  с «Увещеванием к монахине Серафиме», о том же пишет: «Моя дорогая!
Когда мы касаемся этой темы, я изо всех сил стараюсь выступать адвокатом старости; как ты, очевидно, поняла, пытаюсь ободрить не только тебя, но и себя, сосредоточиться на хорошем и постараться не трусить: «боящийся несовершенен в любви» к Богу: старость включена в проект Создателя[9], значит, она не может быть просто тягостным придатком предыдущей жизни, но имеет свою цель, свое значение и уж тем более не должна обернуться пыткой, злом, мукой для человека».

И все же трудно представить себе человеческую жизнь без ее естественного и привычного завершения. Но может быть, нам понятнее станет, куда денется старость, если мы поймем, откуда она взялась. Вот как объясняют это академик Скулачев и его соавторы:

«Старение полезно как инструмент ускорения эволюции. В остальном от него одни неприятности. Поскольку эволюция человека давно прекратилась, то старение ему уже ни к чему. Мы больше не являемся объектом естественного отбора, обеспечивающего выживание индивидов, наиболее приспособленных к условиям окружающей среды. Если нас что-то не устраивает в этой среде, мы изменяем ее, а не меняемся сами. Если нам холодно, то мы не ждем, пока у нас и наших потомков вырастет мех. Вместо этого мы давно научились облачаться в шкуры зверей и разводить огонь. Если окружающая среда пытается сгубить нас микробами, мы не выводим более устойчивую к инфекциям когорту людей, а изобретаем антибиотики. Хорошо это или плохо, но эволюция человека как вида практически остановилась. Ее место занял технический прогресс. По-видимому, программа старения у человека обречена на исчезновение и рано или поздно отомрет, как это уже случилось у нестареющих животных, не имеющих врагов и поэтому не испытывающих давления естественного отбора. А это значит, что наше старение – вредный и отмирающий атавизм, борьба с которым разумна и оправдана».

Книга, которую я сейчас так пространно цитирую, представляет собой интереснейшее чтение, она увлекательнее иных романов, и ее, конечно, следует прочесть целиком. А я попытаюсь пересказать здесь только несколько ключевых моментов.

Как именно собирается «хакнуть» программу нашего старения группа академика Скулачева? Найден ли сам ген старения?  Оказывается, одного-единственного гена старости, скорее всего, не существует, а есть несколько генов, в которых закодирована эта программа, но сложность в том, что эти же самые гены могут выполнять одновременно и какие-то полезные для организма функции, поэтому просто изъять их, не навредив организму, не получится. Но опыты над животными, которые проводит лаборатория академика Скулачева, очень обнадеживают. Исследования ведутся на клеточном уровне, и уже вычислен механизм так называемого «самоубийства» клетки, которое, собственно, и ведет к угасанию функций организма, и более того, найден способ его предотвращения.  Вся эта драма происходит в той части клетки, которая называется митохондрия, а «убийцами» являются, как считают ученые, активные формы кислорода (АФК).

Нашими биологами уже создано вещество SkQ (ионы Скулачева), которое способно  проникать в митохондрию и нейтрализовать «убийц». Другими словами, под воздействием этого вещества происходит сложный биохимический процесс, замедляющий окисление в клетках и, следовательно, старение человеческого организма. На основе этого вещества уже получен, опробован, разрешен минздравом России и американской администрацией по санитарному надзору за качеством продуктов и медикаментов (FDA) препарат локального действия под названием Визомитин, излечивающий прежде неизлечимые старческие болезни глаз. Пока – только глаз, но в самые ближайшие годы можно ожидать появление препарата общего действия, фактически – «таблетки от старости». У него уже есть название, запомните его – Пластомитин.  

Опыты на крысах и других животных, проводившиеся не только у нас, но и, к примеру, в Швеции, показывают «до неприличия хорошие» результаты: те из подопытных животных, кто не получает дозу препарата, старятся, как обычно, а те, кому этот препарат вводят, – не старятся вовсе, бегают, как молодые,  не горбятся, и усы у них не отваливаются, и  размножаться способны.  То есть с помощью вещества SkQ старость у крыс вылечили, как болезнь.

Если моя книга случайно попадется на глаза многоуважаемым биологам, я заранее прошу у них прощения за слишком беглое и упрощенное описание их выдающихся открытий. Но, думаю, что суть этих открытий даже при таком  изложении будет понятна читателю. Биологи обещают нам… нет, не бессмертие. Да и зачем оно нам сдалось?! Они обещают нам избавление от старости, немощи, болезней, унизительного дряхления и тяжелого умирания. Приняв «таблетку от старости», мы будем жить гораздо дольше и чувствовать себя при этом здоровыми и полными сил. Фантастика! Но когда нам ждать этого счастливого избавления? Сам академик Скулачев, которому нынче 83 года, говорит, что надеется дожить до времени, когда созданный им и его молодыми коллегами препарат будет испытан на людях-добровольцах и разрешен к широкому применению.  Но вот парадокс: в перечне болезней, утвержденных российским минздравом, не значится такой болезни, как старость. Следовательно, и лекарства от нее быть не может! Ученым приходится искать способ, как обойти это препятствие и открыть препарату путь к людям.

А пока суд да дело, академик Скулачев призывает нас самостоятельно сопротивляться старости, поясняя, что скорость старения связана не только с тем, что происходит в наших клетках, но и «с психологическими и социальными аспектами поведения людей, распознаваемыми мозгом, который в зависимости от получаемых сигналов может ускорять или замедлять работу программы старения».

И вот предлагаемые им для этого 7 принципов сопротивления старости:

1. Завести учеников. Смысл этого принципа в том, что человек, который делится информацией, знаниями, опытом с другими людьми, часто находится среди них, ощущает себя в центре внимания, подает сигнал своему мозгу, что ему еще не время стареть, он нужен, востребован, он, по выражению академика, «полезный дедушка». Дирижеры, оказывается, живут дольше, чем музыканты оркестра.

2. Самому себя обеспечивать. Имеется в виду не только пенсионное обеспечение, а дополнительный заработок, полученный в результате какой-то активной деятельности. Пусть он будет небольшим, но с точки зрения независимости это важно для человека.

3. Чувствовать себя хозяином своей судьбы.  Комментариев к этому пункту нет, но нам и так понятно, что имеется в виду. Все решения в своей жизни ты принимаешь сам, а не подчиняешься чьей-то воле, будь это даже воля твоих собственных детей.

4. Заботиться о ком-то. Это могут быть внуки, а могут быть и домашние животные. Опять-таки смысл в том, чтобы быть «полезным дедушкой» и чувствовать, что в тебе нуждаются. Известно же, что собаки и кошки продлевают жизнь хозяину, перенесшему инфаркт.

5. Как можно дольше сохранять физическую активность. Ну, понятно, пробежки, прогулки. Странно только, что не упомянута умственная активность, не менее, если не более, на мой дилетантский взгляд, полезная – читать, писать, разгадывать кроссворды, вообще – думать.

6. Периодически попадать в состояние стресса. Вот тут интересно. Казалось бы, зачем? Попадая в стрессовую ситуацию (а это может быть и голод, и холод, и тяжелая физическая нагрузка, и различные психологические  переживания), организм мобилизует все свои резервы для выхода из стресса и тем самым дает хорошую встряску организму. Главное, не оставаться в состоянии стресса долго, быстро находить решение для выхода из него.

7. Заниматься не самой простой, но любимой и важной работой. Это и будет лучшим способом встряхнуть организм, устроить ему стресс, напрячь – с тем, чтобы, успешно выполнив поставленную сложную задачу, расслабиться и получить удовольствие.

А по поводу взаимосвязи между получением удовольствия и замедлением старения есть, оказывается, любопытное исследование американских ученых (Барбара Фредриксон и др.).

«…Изучались физиологические аспекты получения удовольствия двух типов – гедонического, т.е. связанного с кратковременным, простым получением положительных эмоций, и эвдемонического, получаемого от служения каким-то большим целям, обретению смысла собственной жизни, осознания собственной нужности для чего-то большего. Оказалось, что реакция иммунной системы организма в случаях гедонизма или эвдемонизма совершенно разная. В первом случае краткосрочное простое удовольствие оказывает негативное действие на иммунитет, провоцирует воспаление и снижает выработку антител. То есть скорее напоминает стресс, чем разрешение стрессовой ситуации. Получение же «истинного» удовольствия от работы, служения высшим целям и т.д., наоборот, обладает мягким противовоспалительным действием и стимулирует выработку антител».

Осмысливая всю эту информацию и искренне восхищаясь открытиями ученых, я вдруг подумала вот о чем. Ну, хорошо, допустим, нынешнее поколение 30-40-летних людей получит доступ к чудодейственному препарату и не будет стареть, законсервируется в каком-то зрелом возрасте. Это что же, у их детей не будет пожилых родителей, за которыми они бы ухаживали, которых поддерживали бы в старости?  Ведь если человек молод и здоров, ему и поддержка никакая не нужна. А у их внуков не будет добрых старых дедушек и бабушек, рядом с которыми они бы росли, воспитывались? Они наверное и различать не смогут, где у них отец, а где дедушка, потому что те  будут выглядеть, как братья, и значит, не останется тех особых отношений, которые бывают между  малыми и старыми.

Не исчезнут ли вместе со стариками из жизни людей понятия о долге детей перед родителями, уважении к старшим, заботе о родных? Не ослабнут ли чувства любви, милосердия, сострадания? Не станет ли мир более механистическим, что ли, менее человечным? Не говоря уже об иных проблемах, которые автоматически возникнут с исчезновением из жизни общества поколения стариков и будут связаны с желанием нестареющих людей работать, участвовать в общественной жизни, может быть, даже создавать новые семьи и рожать новых детей. Как гибралтарские киты и голые землекопы. Это же все устройство жизни перевернет с ног на голову!  И совсем уж наивный вопрос: а где они все поместятся и что они будут есть, если станут жить до 100-120 лет?

А еще вот о чем подумала. Если бы стариков не существовало на свете, сколько замечательных художественных образов не родилось бы в литературе и искусстве!  Не случайно русские народные сказки начинаются зачином «Жили-были дед и баба…».  Только у деда и бабы  могла быть курочка Ряба (в рифму!). Только бабка могла испечь Колобок. Только дедка мог посадить репку. Только бездетные дед с бабой могли вылепить Снегурочку (молодые родители себе живую дочку  родят). Нет стариков – нет сказки. «Жили-были муж и жена…»  – это про другое. Архетип «старик и старуха» – важная часть нашей и мировой культуры, без него не было бы у нас ни героического Тараса Бульбы, ни милых старосветских помещиков,  ни благостного старца Зосимы, ни веселого деда Щукаря…  Шекспир не написал бы «Короля Лира», Хэмингуэй – «Старика и море», а Маркес – самый великий роман ХХ века «Сто лет одиночества». 

Мир без стариков утратит какие-то очень важные краски, оттенки, смыслы… Но прогресс же не остановить! Рано или поздно наука победит старость, и это значит, что наши потомки будут жить в каком-то другом, молодом и, возможно, более счастливом  мире. А о стариках будут вспоминать и говорить, как о вымерших динозаврах, как о мифических героях. И зачин у сказок будет примерно такой: «Во времена, когда на земле еще жили старики и старухи…»

«Счастливая старость» – это что?

Все, о чем говорилось в предыдущей главе, – дело будущего. А пока живут на свете старики, продолжим исследовать их жизнь и проблемы.

Надо признать, что у нас нет своей культуры старения. Каждый старится, как умеет, как Бог на душу положит. Может, поэтому старость для нас – несчастье. Мы не знаем, что нам с ней делать, как справляться, куда двигаться, к чему стремиться. И застываем на месте в тоскливом ожидании смерти. А в старости нужно жить, и жить по возможности счастливо. Так нам говорят психологи, социологи, геронтологи, вот и биологи тоже… Но мы их не слушаем, нам кажется, что старость не может быть счастливой по определению, что она сама по себе есть несчастье человеческой жизни. И какими бы заботами ни окружали старого человека, он никогда не сможет забыть счастья своей молодости, всегда будет сравнивать прежние свои ощущения жизни с нынешними. Но может, стоит хотя бы попробовать?

«Жил старик со своею старухой…». В разные годы жизни эта сказка Пушкина производила на меня разное впечатление. В детстве больше всего интриговала золотая рыбка: как она совершает свои волшебства и почему в конце концов отказывается их совершать. В зрелом возрасте, читая эту сказку сыну, а потом внучке, я сочувствовала старику, которого гоняла к морю ненасытная старуха. И только теперь, дожив до возраста, возможно, самой пушкинской старухи (мы не знаем, сколько ей лет), я впервые начала понимать и этот персонаж. Да, жадная, да, ненасытная, да, неблагодарная. Но что она видела в своей жизни, кроме «ветхой землянки»? Чем, кроме мелкой рыбешки, радовал ее муж?  Ну захотелось женщине на старости лет пожить по-другому, узнать, как оно бывает, соболью душегрейку с красными сапожками примерить, заморского вина отведать, пряником печатным закусить. Отчего не попробовать, если удача (золотая рыбка) сама идет в руки? Может, это и не жадность вовсе, а жажда? Жажда той самой красивой и счастливой жизни, на которую каждый право имеет. Попробовала… как во сне побывала… и после третьей попытки очнулась… Здравствуй, мое корыто!..

Так кого и пожалеть, как не несчастную старуху? Ей, небось, всего-то – полтинник, судя по тому, что жили они со стариком тридцать лет и три года. А с другой стороны: случись так, что оставила бы ей рыбка и хоромы боярские, и жемчуга, и соболью душегрейку, а старика забрала бы с собой в морскую пучину…  Много ли счастья было бы старухе одной в хоромах? Может, нам только кажется, что для счастья нужны хоромы? Может, сказочный зачин «Жил старик со своею старухой…» – это и есть искомая всеми формула счастья в старости?  Главное – не где, а – с кем. Кажется, я это уже говорила, но не грех и повторить. Главное – вместе. И пока мы вместе, старость можно считать счастливой.

Но оставим лирику, поговорим серьезно. Выражение «счастливая старость» придумали в советское время для обозначения заботы государства о пожилых людях. Если есть «счастливое детство», должна быть и «счастливая старость». Государство разумеет под этим определенный комплекс социальных мер, прежде всего – пенсионное и медицинское обслуживание.  Сами пожилые люди на первое место ставят, я думаю, все-таки материальный достаток.

В советские времена таким достатком считалось иметь квартиру, дачу, машину, пенсию в 120 рублей, а если к старости вы еще и деньжат на сберкнижке накопили, тогда совсем хорошо, тогда вы – люди «обеспеченные», можете считать свою старость счастливой, читай: безбедной.

Мои родители вышли на пенсию в конце 70-х – начале 80-х, оба получали по 120 рублей в месяц. При этом мама еще долго продолжала работать на прежнем месте, а папа – подрабатывал. У них была хорошая квартира, они были одеты-обуты, их дети жили уже своими семьями, так что на жизнь им хватало. По праздникам мы собирались большой семьей – дочки, зятья, внуки – у родителей, и мама, которая очень вкусно готовила, накрывала такой стол, что любой ресторан позавидовал бы. Были ли они счастливы в эти годы? Не могу сказать определенно, хотя бы потому, что никогда их об этом не спрашивала.

Свекры (родители моего первого мужа) получали побольше, кажется, по 132 рубля в месяц, потому что много лет отработали на Севере, за Полярным кругом. Разница считалась по тем временам существенной, получавшим «северную» пенсию завидовали. Кроме того, у свекров были приличные сбережения, у них всегда можно было подзанять любую сумму («в пределах разумного»), что мы с мужем по молодости периодически и делали. У них была дача, где они проводили большую часть года, машина «Москвич» - 407, на которой они ездили летом на море или на Украину, где были у них родственники.  Как и мои родители, они любили застолья, компании. Я не знаю, считали ли они свою старость счастливой, во всяком случае, не бедствовали. Любимое выражение свекрови было: «Живы-здоровы, и слава Богу!».

Все они – и мама с папой, и свекровь со свекром – родились в 20-е годы ХХ века, молодость их пришлась на войну, голод и бедность, так что старость в любом случае оказалась счастливее. И пока все они были здоровы, можно было сказать про их старость: «Слава Богу!». Но потом один за другим они стали болеть, и каждый из них умирал долго, мучительно. Я до сих пор не могу сама себе ответить на вопрос: почему? Почему эти простые, хорошие, по-настоящему добрые и бескорыстные люди, много в своей жизни работавшие, много пережившие, вырастившие хороших детей и внуков, должны были так тяжело уходить из жизни?  Старость, закончившаяся такой смертью, разве может считаться счастливой?  Или старость следует оценивать отдельно, а смерть – отдельно? К смерти надо готовиться, а старики наши верующими людьми не были, первое советское поколение безбожников…

На Западе используют другой термин – «успешное старение», его ввел в 1960 году американский психолог Р. Хевигхерст. В отличие от по-русски эмоционального и оттого размытого понятия «счастливая старость», формула «успешное старение» отражает рациональный взгляд на вещи и подразумевает некую конкретику. И если в «счастливую старость» поверить трудно, то «успешное старение» кажется вполне реалистичным сценарием. Надо только понять, в чем это может выражаться. По Хевигхерсту, речь идет об «отсутствии хронических заболеваний и способности продолжать эффективно функционировать как физически, так и психически».  Все это, конечно, важно, но лично мне напоминает некий «набор» для спокойной и благополучной старости, что-то вроде «дожиточного минимума». Лично я готова буду признать свою старость успешной и даже счастливой, если мне удастся не просто «доживать», а жить полноценной жизнью, не просто «функционировать», а продолжать реализовывать себя как творческая личность, не переходя в режим интеллектуального и духовного «сна».

Но вряд ли можно рассчитывать на успешную старость, если не была успешной предшествующая жизнь. И человек, проживший такую жизнь, многое успевший сделать, естественно, хочет и в старости оставаться на том же уровне, той высоте, которой он достиг. Но как на ней удержаться? Прошлые достижения остаются в прошлом, о них быстро забывают, значит, надо продолжать двигаться дальше и выше, не останавливаться и уж тем более не скатываться вниз со своей личной «вершины». А как же «заслуженный отдых»?  Мне представляется, что заслуженно отдыхать должно тело, а ум и душа могут и должны продолжать активно трудиться.

Другими словами, старость – это движение вверх, а не вниз. Подтверждение этой мысли я неожиданно нашла там, где и не думала искать.

Сын дал мне прочесть «Труды» выдающегося русского философа и проповедника Антония Сурожского (1914-2003), служившего митрополитом Русской православной церкви в Великобритании, бывшего Патриаршим экзархом Западной Европы. Хочу поделиться с вами тремя отрывками из этой книги-проповеди.

«Апостол Павел в одном из Посланий говорит, что мы должны дорожить временем, потому что дни лукавы (Еф 5:16). И действительно, разве не обманывает нас время? Разве не проводим мы дни своей жизни так, будто наскоро, небрежно пишем черновик жизни, который когда-то перепишем начисто, будто мы только собираемся строить, только копим все то, что позднее составит красоту, гармонию и смысл? Мы живем так из года в год, не делая в полноте, до конца, в совершенстве то, что могли бы сделать, потому что «еще есть время»: это мы докончим позднее, это можно сделать потом, когда-нибудь мы напишем чистовик. Годы проходят, мы ничего не делаем, – не только потому, что приходит смерть и пожинает нас, но и потому, что на каждом этапе жизни мы становимся неспособными к тому, что могли сделать прежде. В зрелые годы мы не можем осуществить прекрасную и полную содержания юность, и в старости мы не можем явить Богу и миру то, чем мы могли быть в годы зрелости. Есть время для всякой вещи, но, когда время ушло, какие-то вещи уже осуществить невозможно.

Я часто цитирую слова Виктора Гюго, который говорит, что есть огонь в глазах юноши и должен быть свет в глазах старика. Яркое горение затухает, наступает время светить, но когда настало время быть светом, уже невозможно сделать то, что могло быть сделано в дни горения. Дни лукавы, время обманчиво. И когда говорится, что мы должны помнить смерть, это говорится не для того, чтобы мы боялись жизни, – это говорится для того, чтобы мы жили со всей напряженностью, какая могла бы у нас быть, если бы мы сознавали, что каждый миг – единственный для нас, и каждый момент, каждый миг нашей жизни должен быть совершенным, должен быть не спадом, а вершиной волны, не поражением, а победой. И когда я говорю о поражении и о победе, я не имею в виду внешний успех или его отсутствие. Я имею в виду внутреннее становление, возрастание, способность быть в совершенстве и в полноте всем, что мы есть в данный момент».

«Быть в совершенстве и полноте всем, что мы есть в данный момент…».  Антоний Сурожский говорит здесь не о «внешнем успехе», не о том, чтобы выглядеть успешным в глазах окружающих, к чему многие из нас так упорно стремятся, а о внутреннем ощущении полноты и совершенства жизни в данный момент, применительно к нашей теме – в старости. О, это было бы идеально! Но как, как!? После стольких потерь, после отказа от самого себя, прежнего, в ожидании грядущего конца…

 «…Подумайте, каков был бы каждый момент нашей жизни, если бы мы знали, что он может стать последним, что этот момент нам дан, чтобы достичь какого-то совершенства, что слова, которые мы произносим, – последние наши слова, и поэтому должны выражать всю красоту, всю мудрость, все знание, но также и в первую очередь – всю любовь, которой мы научились в течение своей жизни, коротка ли она была или длинна. Как бы мы поступали в наших взаимных отношениях, если бы настоящий миг был единственным в нашем распоряжении и если бы этот миг должен был выразить, воплотить всю нашу любовь и заботу? Мы жили бы с напряженностью и с глубиной, иначе нам недоступными. И мы редко сознаем, что такое настоящий миг. Мы переходим из прошлого в будущее и не переживаем реально и в полноте настоящий момент.

Достоевский в дневнике рассказывает о том, что случилось с ним, когда, приговоренный к смерти, он стоял перед казнью, – как он стоял и смотрел вокруг себя. Как великолепен был свет, и как чудесен воздух, которым он дышал, и как прекрасен мир вокруг, как драгоценен каждый миг, пока он был еще жив, хотя на грани смерти. «О, – сказал он в тот миг, – если бы мне даровали жизнь, ни одно мгновение ее я не потерял бы…». Жизнь была дарована – и сколько ее было растеряно!

Если бы мы сознавали это, как бы мы относились друг ко другу, да и к себе самим? Если бы я знал, если бы вы знали, что человек, с которым вы разговариваете, может вот-вот умереть и что звук вашего голоса, содержание ваших слов, ваши движения, ваше отношение к нему, ваши намерения станут последним, что он воспримет и унесет в вечность, – как внимательно, как заботливо, с какой любовью мы бы поступали! Опыт показывает, что перед лицом смерти стирается всякая обида, горечь, взаимное отвержение. Смерть слишком велика рядом с тем, что должно бы быть ничтожно даже в масштабе временной жизни.

Таким образом, смерть, мысль о ней, память о ней – как бы единственное, что придает жизни высший смысл. Жить в уровень требований смерти означает жить так, чтобы смерть могла прийти в любой момент и встретить нас на гребне волны, а не на ее спаде, так, чтобы наши последние слова не были пустыми и наше последнее движение не было легкомысленным жестом».

Здесь Антоний Сурожский говорит как будто о смерти, а на самом деле – о жизни, о том, как следует жить даже в старости, когда все, кажется, идет к концу, а на самом деле приближает нас к самому великому и главному шагу – в вечность. Мы-то думаем, что пик нашего личного совершенства пройден, остался где-то там, позади, и нам уже незачем продолжать совершенствовать себя. Но Антоний предлагает нам двигаться не вниз, а вверх, вверх и вверх до конца, до последней минуты. Те, кто этого не делает, кто складывает руки и отдается на волю старения и дряхления, умирают прежде своей биологической смерти, и сами в том виноваты. Об этом – последний отрывок.

«…Разумеется, есть смерть биологическая, но есть также то, что Р. Гуардини[10] называет «смертью биографической», – смерть, которая гораздо страшнее телесной… Люди, которые были великими, служили примером, уже больше не могут жить со всей напряженностью и глубиной в меру достигнутой ими зрелости. Приходит время, когда смерть предстает нам в трагичности старения, как беспощадный упадок и вырождение, в уверенности – ложной, но столь болезненной, – что смерть означает постепенный распад, превращение в прах, означает, что мы стали ненужными, лишними для нашего окружения, быть может, задолго до того, как настоящая смерть принесет нам свободу – свободу встать перед Богом живой душой. Сколько знаменитых людей были забыты задолго до своей кончины! Они завершили свое дело и были преданы забвению. Наша ответственность перед лицом этого уродливого, отталкивающего постепенного умирания велика, потому что человек становится лишним, если его сочтут лишним ближние; нас обходят, отстраняют те, кто прежде нас окружал, и в результате у нас впечатление, что наша жизнь окончилась задолго до того, как пришла смерть. Тут есть ответственность общественная, человеческая, христианская, которую мы должны взять на себя: мы не имеем права отбрасывать кого-либо по причине его кажущейся «ненужности».

Если позволите, я вам дам пример, хотя он не в уровень моей темы: я вам расскажу о своей бабушке, которая достигла почтенного возраста девяноста пяти лет. Однажды после тщетных усилий вымыть посуду она ее выронила. Она позвала меня, показала осколки и сказала: «Почему Бог дает мне жить? Я уже никуда не гожусь». Помню, в ответ я привел ей две причины, которые мне действительно кажутся законными. Первая: у Бога наверняка уже столько старушек, что еще одна уж действительно может подождать, но вторая была, вероятно, более важна с точки зрения человеческой – я сказал бабушке: «Знаешь, многое ты не умела делать так же хорошо, как другие, или лучше их. На протяжении твоих девяноста пяти лет, несомненно, были люди, которые умели лучше тебя мыть посуду. Но есть одно, чего не умел делать никто, кроме тебя, и это тебе удалось». Она с интересом насторожилась и спросила: «Что это?» – «Никто, кроме тебя, – ответил я, – не сумел быть моей бабушкой». Оно звучит шуткой, когда я вам это так передаю. Но это действительно имело значение для этой женщины: она будто открыла в себе что-то настолько неповторимое, чего не могли задеть ни возраст, ни дряхлость, ни старость со всей ее силой разрушения».

Как просто и мудро! И как жаль, что я раньше не читала трудов этого автора. Мы вообще не приучены читать и слушать проповеди, избегаем этого, словно боимся поддаться диктату веры, полагая себя недостаточно для этого верующими. И лишаемся возможности получить ответы на терзающие нас вопросы сугубо человеческого бытия. Лично мне Антоний Сурожский подсказал простую, казалось бы, истину, которой мы однако почти никогда не следуем, все время сворачивая куда-то в сторону от нее. Истина эта состоит в том, что человек в любом своем возрасте заслуживает и достоин любви, радости и счастья. И не надо настраивать себя на нечто обратное, якобы неизбежное, когда речь идет о старости. Странно, что мы совершенно не умеем гордиться своей старостью, стесняемся ее, стараемся уйти в тень, в то время как на самом деле именно мы являемся сейчас тем поколением старших, которое знает, умеет и понимает больше всех других, еще не наживших нашего опыта, поколений. Нам следует ходить с гордо поднятыми головами, мы жизнь прожили, столько всего сделали! А мы стыдливо опускаем глаза долу и стараемся прошмыгнуть незаметно…

Однажды я ехала в электричке из Краснодара в Сочи. Электричка новая, комфортная, называется «Ласточка». Раннее утро, за окном – холодное море, над которым еще не встало солнце, чайки длинной линией тянутся низко над водой параллельно поезду; я еду домой, к любимым внукам, предвкушаю встречу с ними и тихо радуюсь. Вдруг стала думать о том, чему вообще можно радоваться в нашем возрасте, и  придумала целых пять причин для радости. Спешу поделиться.

Сначала я вспомнила и мысленно пересчитала тех своих одноклассников, однокурсников, коллег и друзей, которых уже нет на свете, которые просто не дожили до старости.  Я все время сбивалась со счета, потому что их, оказывается, уже много, слишком много. Я вспомнила свою подружку Таню М., с которой мы вместе учились на журфаке, вместе начинали работать в газете, почти одновременно вышли замуж, в один год родили наших мальчиков. Уже лет восемь ее нет на свете, она готовилась к своему 60-летию, но не дожила до него буквально месяц – мгновенный разрыв сердца. И одноклассницу свою, Люду В. вспомнила, с которой в детстве жили рядом, вместе по утрам в школу ходили, а в первое же лето после школы она замуж выскочила, и я у нее на свадьбе подружкой была. Она даже до пенсии не дожила, онкология…  И другая Люда, давно… И другая Таня, недавно…  А ребята наши, с кем учились, работали, дружили, – кто от пули, кто от пьянки, кто в аварии, у кого сердце не выдержало, кого рак скосил… Царство им всем Небесное!

А мне и вам (коль вы читаете эту книжку), дожившим до старости и продолжающим жить, как не радоваться такому везению!  Это раз.

Потом я стала думать о родителях и о том, как плохо нам с сестрами было, когда они ушли из жизни, как нам их не хватало и до сих пор не хватает. А у наших взрослых детей, слава Богу, родители пока еще есть, дети наши – не сироты, не одни на этом свете. Какое счастье! Это два.

У наших внуков есть дедушки и бабушки. А у нас они были? Только бабушка? Ну да, ведь дедушка не вернулся с войны. Зато у наших внуков – полный (или почти полный) комплект дедушек и бабушек.  Порадуемся за внуков и за себя, возможно, мы увидим, какими они вырастут и кем станут. Это три.

Дожив до старости, мы узнали много такого, чего не было в годы нашей молодости и чего не видели и даже представить себе не могли те из наших сверстников, кто рано ушел из жизни. Один только мобильный телефон со всеми его возможностями чего стоит!  А компьютеры, интернет, социальные сети… Мы могли ничего этого не узнать. Но мы дожили до старости и узнали. Мы увидели Будущее! Это четыре.

Дожив до старости и продолжая жить, мы тем самым проходим полный цикл жизни, запрограммированный для человека. Нам дана возможность завершить свою жизнь так, как мы сами того хотим, доделать начатое, дополнить неисполненное, оставить после себя то, что хотим оставить. У нас еще есть для этого время! Это пять.

«Ласточка» подходит к Туапсе, а я думаю, как бы мне не забыть мои пять причин для радости, придуманных, конечно, для этой книжки, а не для жизни. Но почему, собственно, не для жизни?

Туапсе, Лазаревское, Лоо, Дагомыс…  Слева – горы и поселки, справа – море, пустые пляжи…  Вглядываясь в них, я мысленно нахожу те пять ошибок, которые мешают нам радоваться старости.  Одна из главных состоит в том, что, выйдя на пенсию, мы еще долго продолжаем цепляться за свои прежние связи, профессию, не представляя себе жизни без любимого дела, вне того круга общения, к которому привыкли. Нам трудно с этим смириться, но возврата в профессию скорее всего уже не будет, и не стоит тратить силы и энергию на бессмысленные попытки удержаться в ней в каком-то другом качестве и статусе. Уходя – уходи. И начни наконец устраивать свою новую жизнь под названием Старость. Почему-то у нас, когда говорят человеку, что ему «пора подумать о душе», подразумевают, что ему пора…  туда, на вечный покой. А пожить с душой и для души не хотите попробовать на старости лет?

Устойчивое представление о том, что в старости мы обязаны посвятить себя детям и внукам, я также считаю ошибочным. Обязаны, но не целиком, надо оставить что-нибудь и себе. Разве мы (особенно женщины) не посвятили семье всю свою предшествующую жизнь, когда рожали, растили, воспитывали? Теперь пришло время всем этим заниматься нашим детям, они же взрослые. А мы будем ходить к ним в гости и ждать их в гости к себе. Это, как мы уже выяснили в одной из предыдущих глав, оптимальная схема взаимоотношений «родители – взрослые дети».

Еще одна ошибка пожилых людей – пассивное ожидание помощи от государства, общества, семьи. Да, они обязаны помогать и заботиться, но рассчитывать нужно только на самих себя. Спасение стареющих – дело рук самих стареющих. Надо понять, осмыслить, чего мы хотим, и самим браться за обустройство своей новой жизни, как мы делали это раньше, когда что-то в ней меняли – поступали учиться и переселялись в общежитие, женились и снимали квартиру, меняли работу и переезжали в другой город и т.д. Сколько раз приходилось нам начинать все сначала, и мы делали это даже с энтузиазмом, с вдохновением. Теперь пришло время устроить свою старость так, как нам самим хочется, а не так, как того требуют общественные нужды или семейные обстоятельства.

Старики, конечно, консервативны, им трудно менять привычную обстановку и привычный уклад жизни. И многие, выйдя на пенсию, проводят остаток жизни в четырех стенах своей квартиры, сидя или лежа на диване перед телевизором. Тем самым лишают себя многих удовольствий, которые может сулить правильно устроенная старость. Ничегонеделанье – самый верный путь к унынию и хандре, стенаниям об одиночестве, всеми забытости, никому ненужности. Да сами мы себе не нужны, если ведем диванно-телевизорный образ жизни.

Кстати, уныние считается одним из смертных грехов. Раньше я этого не понимала. В сравнении с другими, куда более тяжкими грехами этот казался мне совсем безобидным. Подумаешь, уныние! Ну да, в детстве, в юности оно быстро проходит, впал в уныние, а через пять минут из него и вышел, дальше побежал, радуясь жизни. Впасть в уныние в старости – опасное дело, оно может и до крайности довести. Уныние – это по сути отрицание радости жизни, нежелание жить. Разве не смертный грех? Что же делать, чтобы этого с нами не случилось?

Вот вам пять способов радоваться жизни в старости, придуманные в электричке Краснодар – Сочи.

Способ первый. Стать хоть немножечко эгоистом, жить для себя. «Молодость и средний возраст мы должны посвятить родине, старость – себе». Знаете, кем и когда это сказано? Еще в I веке н.э. древнеримским писателем и государственным деятелем Плинием-младшим!  А мы, воспитанные в советской парадигме «Раньше думай о Родине, а потом о себе», до сих пор стесняемся быть эгоистами и совершенно не умеем жить для себя. Кого стесняемся? Общества, семьи, собственных детей и внуков… Почему не умеем? Потому что никогда так не жили, не привыкли.

Написала я про эгоизм, и тут же устыдилась. Вдруг всплыл в памяти давний рассказ Владимира Солоухина про старуху Варвару Ивановну.

В доме колхозного бригадира Татьяны Сергеевны, сорокалетней женщины, матери трех малолетних детишек, умирает 86-летняя старуха, мать ее покойного мужа. Старушку уже соборовали, невестка и свечку перед иконой «затеплила» по ее просьбе. «Я заглянул за перегородку и увидел на кровати старуху, лежащую вытянуто и прямо, как лежат покойники на столе. Даже руки сложены на груди, как у готовой покойницы…».  Но буквально на другой день случается несчастье: погибает сама бригадирша Татьяна Сергеевна, ее убило наповал куском металла, отлетевшим из силосорезки (соцреализм!). Директор МТС, узнав об этом, вспомнил про старуху-покойницу и троих маленьких ребятишек и бросился к их дому. «Взбегаю на крыльцо – и чуть не обмер с испугу: навстречу мне Варвара Ивановна на своих ногах и с ведром. По воду. «Да разве ты не умерла?!». «А их куда? – озабоченно кивнула Варвара Ивановна в избу, где, видимо, сидели ее внучата. – Уж, видно, некогда мне, старухе, помирать, не время».

«Три года прошло, а  она все живет», – заключает автор свой рассказ, уточняя, что это не выдуманная история, а быль. Я верю. В экстремальной ситуации человек бывает способен на многое, чего в обычной жизни совершить не в состоянии, откуда только силы берутся! Ясно откуда – из лежащих под спудом резервов организма.

Но мы все-таки говорим здесь об обычной жизни, в которой можно и нужно посвятить время старости самому себе. Сменить обстановку. Перебраться из большой квартиры, которую содержать и убирать становится все труднее, в меньшую, устроить себе маленький «зеленый домик», завести собаку, гулять с ней утром и вечером, не стесняясь своего одиночества. Какое одиночество? Я с собакой гуляю!  А если остаться в старых стенах, то хотя бы поменять обстановку внутри своего жилища, выбросить все ненужное, что накопилось за годы, сделать косметический ремонт, мебель слегка переставить… На худой конец, прическу изменить и парочку новых платьев купить – и то обновление!

Способ второй и самый главный – найти для себя новые занятия, увлечения.

Моя сестра, та, что живет с дочкой и зятем, в грибную пору уезжает на целый день в лес, под Горячий Ключ, собирать грибы, очень она любит это дело и хорошо в грибах разбирается. У них целая группа образовалась в соцсетях, договариваются и вместе ездят, даже пикники иногда устраивают в лесу. Для сестры это настоящая отдушина.

А сочинская подруга, та, которая в «серебряные волонтеры» записывалась, выйдя на пенсию, выучилась водить машину, чего никогда в жизни не умела, сдала на права, дети подарили ей Хендай Солярис (какие хорошие дети!), и с тех пор она сама ездит по городу, который весь – сплошные горы и пригорки, пешком не находишься. Любит свою машинку, как живое существо, называет «мой Солярик».

Знаю многих женщин, которые в этом возрасте стали активно ходить на концерты, в театры, в музеи. Женщины раннего пожилого возраста – это и есть основной контингент всех культурных заведений. И не только у нас. Дмитрий Хворостовский в одном из интервью рассказывал, что на оперные спектакли в Европе приходят в основном именно пожилые люди, в большинстве – женщины: «Посмотришь со сцены в зал, а там – сплошные седые головы…».  Но когда же и ходить по театрам и музеям, как не в старости! Дел особых уже нет, а желание получить эстетическое удовольствие есть, и очень сильное!

Есть люди, которые в зрелом возрасте вдруг начинают заниматься… живописью. Моя знакомая, мать четверых детей и бабушка уже десяти внуков (при этом прекрасно выглядит) стала присылать мне на вотсап живописные картинки – в основном, пейзажи. Я даже не сразу поняла, что она сама их рисует, никогда ни в чем подобном замечена не была, и вдруг… Я писала ей в ответ хвалебные отзывы, пока картинки не стали казаться мне смутно знакомыми, да и неожиданно открывшийся талант, честно говоря, удивлял. Наконец, в одной из картинок я узнала пейзаж Моне и поняла, что она не сама рисует, а копирует. Сначала даже разочаровалась, а потом подумала: ну и что? Она же для себя это делает! Почему бы и нет? Копировать известных художников – это интересно, это даже лучше, чем просто смотреть на них в музее, тут уж ничего не пропустишь, каждую деталь лично прочувствуешь. Главное, чтобы самому человеку это доставляло удовольствие.

Известны примеры, когда художники-самоучки достигали большого успеха и большой известности. Американская художница-любительница Анна Мозес (1860-1961), известная как «бабушка Мозес», занялась живописью, когда ей было около 70 лет. Ее пейзажи и сценки из сельской жизни, написанные в стиле фолк-арт, получили широкую известность и популярность, выставлялись во многих галереях Америки, Европы, Японии, приобретались коллекционерами.

В России была своя «бабушка Мозес» – Елена Андреевна Волкова (1915-2013) из города Чугуева. Всю жизнь она работала помощником киномеханика, рисовать начала уже в зрелом возрасте. Рисовала животных, цветы и фрукты, бытовые сценки. И стала первой художницей, работавшей в жанре наивного искусства, чья персональная выставка была устроена в Третьяковской галерее. Художнице было на тот момент 90 лет. Работы Елены Волковой приобретены многими галереями мира.

Обе «наивные» художницы прожили очень долгую жизнь. Значит, занятия искусством, творчество все-таки ее продлевают?

Австралийка Филлис Тёрнер в 94 года окончила Аделаидский университет со степенью магистра антропологии. Понятно, что практически ей это уже ни для чего не пригодилось, работать антропологом она после этого не стала, значит, сделала это исключительно для себя, для своего удовольствия. В старости и надо делать только то, что еще может доставить тебе удовольствие! 

Француженка Жанна Кальман в возрасте 121 год (!) записала сольный диск «Хозяйка планеты» в стиле рэп-диско-фолк, то есть читала рэп поверх музыки. Понятно, что в этом случае ее уже просто эксплуатировали как старейшую на тот момент жительницу планеты. Кстати, о Жанне Кальман упоминает в своей книге и академик Владимир Скулачев:

«На сегодня прецедентом максимального долголетия среди людей служит Жанна Кальман (Jeanne Calment) – француженка, прожившая 122 года и 165 дней. По-видимому, долгожительство в этом случае было в какой-то мере предопределено генетикой: мать, отец и брат Жанны дожили, соответственно, до 86, 93 и 97 лет. В научной литературе нет указаний на какие-то особенности ее образа жизни. Пожалуй, единственное, что здесь можно упомянуть, так это неувядаемое чувство юмора рекордсменки. Где-то в 90 лет она заключила соглашение со своим стряпчим, что тот будет ее бесплатно обслуживать, а она в ответ завещает ему свою парижскую квартиру. После этого он прожил еще 15 лет и умер в 75, когда Жанне было 105. В течение оставшихся 17 лет Жанна не уставала рассказывать любым подвернувшимся под руку слушателям, как ловко она надула стряпчего».

Озорная была старушка! Рэп пела, стряпчих дурила, в 100 лет  на велосипеде ездила, курила до 117-ти, и бросила только потому, что, потеряв зрение, не могла самостоятельно прикуривать, а просить кого-то ей было неудобно (последние 12 лет своей жизни она провела в доме престарелых). Она также регулярно употребляла вино и съедала по килограмму (!) шоколада в неделю.

Геронтологи, кстати, заметили, что большинство долгожителей ели шоколад! Может, все дело в нем? Шоколад, как известно, содержит антиоксиданты, а они, в свою очередь, предотвращают разрушительное действие т.н. свободных радикалов  на клетки организма и тем самым замедляют процесс старения. Может, женщины потому и живут дольше, что любят шоколад? О, если это так, мы готовы есть его килограммами!

Вообще-то, мужчин-долгожителей численно больше, но все рекордсмены  долгожительства – женщины. Список мужчин-долгожителей заканчивается возрастом в 114 лет, а список долгожительниц-женщин только начинается с возраста 113 лет. Из 130 значащихся сегодня в этом списке женщин больше половины – американки, на втором месте – японки. Российских долгожительниц я в этом списке не нашла. Между тем, сегодня самая старая женщина мира живет, вероятно, у нас в России. Это Коку Истамбулова из чеченского села Братское. Родилась она в позапрошлом веке, в 1889 году, ей, следовательно, сейчас 129 лет!  Я увидела ее по телевизору – такая маленькая, сухонькая. Если бы, говорит, глаза видели, я бы сама выходила гулять… При этих ее словах в кадре появился то ли внук, то ли правнук и, бережно взяв бабушку под руку, повел из дому во двор.

А еще старость прекрасна тем, что можно путешествовать. Это – третий и, возможно, самый лучший способ радоваться жизни в возрасте «поздней зрелости». Наши западные ровесники, выйдя на пенсию, активно путешествуют по всему свету, в какую страну ни приедешь, повсюду видишь раньше всего шустрые группы японцев с фотоаппаратами на груди, они заметнее других, но на самом деле путешествуют все – и немцы, и французы, и американцы… И русские тоже, но, как правило, это 40-50-летние русские, тогда как японцы и американцы путешествуют и в 70, и в 80 лет. Наши старики в этом возрасте сидят дома, в лучшем случае – на даче. От путешествий в пожилом возрасте удерживает многое – незнание языков, отсутствие денег, боязнь попасть в чужой стране в какую-нибудь сложную ситуацию, заболеть и т.д. Но у нас самих есть прекрасная, словно созданная для путешествий, большая, разнообразная по своей природе и климату, богатая достопримечательностями, историческими и святыми местами страна. Почему мы по ней, по России не путешествуем?

В 2014 году надумала я съездить на свою родину, где никогда после детства не была и где всю жизнь мечтала побывать, да как-то не получалось. Уговорила мужа и поехали мы в Самару, бывший при моем рождении Куйбышев, и даже дом в котором я родилась в 1950 году в большой коммунальной квартире, нашли (по фотографии),  зашли в него, а там теперь – академия связи и телевидения, а конкретно в нашей комнате – деканат, евроремонт, ничего не узнать, не вспомнить, но я все равно зашла и постояла, и слезу уронила…  Мы гуляли по чудесной набережной Волги, где, должно быть, гуляли после войны мои молодые родители, по улицам со старинными, еще купеческими, правда, довольно обветшалыми домами… В старой части Самара, видимо, мало изменилась со времен моего детства, жить там я бы, честно скажу, не хотела, но очень была довольна, что сподобилась хоть на старости лет повидать все это.  В тот год мы с мужем решили: хватит ездить по заграницам, начнем путешествовать по родной стране. Сколько той жизни осталось, а мы до сих пор русский Север и остров Сахалин не видели! В 15-м году успели съездить в Крым, а в 16-м мужа не стало. В нашем возрасте ничего уже нельзя откладывать на потом, потому что «потом» может просто не быть…

А между тем в нашем поколении есть уникальный человек, Путешественник с большой буквы, мореход, альпинист, воздухоплаватель, покоривший океаны, горы, пустыни и полюса Земли.  За свою жизнь Федор Конюхов в одиночку совершил пять морских кругосветных путешествий, 17 раз пересек Атлантику, причем один раз на весельной лодке, переплыл (также на веслах) Тихий океан, первым из россиян покорил семь величайших вершин мира на всех шести континентах, побывал на Северном и Южном полюсах, Джомолунгме и Эвересте, мысе Горн и вулкане Килиманджаро,  прошел с караваном по Великому шелковому пути, облетел Землю на воздушном шаре… Сейчас Федору Филипповичу 66 лет, позади  у него более 50 уникальных экспедиций и восхождений, а он планирует новые – полет в стратосферу и сплав на парусном плоту по Амазонке. Когда его спрашивают, зачем ему все это, он говорит: «Как можно жить на Земле и не увидеть Эвереста?». А на вопрос, как он переносит одиночество, отвечает: «Всегда кто-то есть рядом – рыбы, птицы, животные, ветер, океан, горы. Это все живое». В перерывах между экспедициями Конюхов пишет книги и картины. А еще он… священник в шестом поколении, причем несколько его предков канонизированы православной церковью как мученики за веру. Про старость Федор Филиппович говорит, что поскольку юношей, молодым и взрослым человеком он уже был, теперь ему «интересно побыть стариком». Вот вам простая разгадка его уникальной натуры: это человек, которому интересно жить на Земле.

После перечисления всего того, где побывал и чего достиг в своей жизни великий путешественник Федор Конюхов, говорить о наших с вами скромных занятиях «чем-нибудь» как-то даже неловко… Но, начав, я должна продолжить, поэтому – способ четвертый: полезная общественная деятельность. С удивлением обнаружила, что в одном только Краснодаре существует аж 88 общественных организаций, в основном – ветеранских. Но что-то меня в них не тянет, название, что ли, отпугивает…

В юности все мы были еще какими активистами! Пионеры,  комсомольцы,  вожатые, шефы, тимуровцы, сборщики металлолома и макулатуры, участники художественной самодеятельности, юннаты, кавээнщики…  Давно это было, но «зуд» активности остался, кажется, на всю жизнь.

Когда моя старшая внучка пошла в школу, я отправилась вместо мамы на первое, организационное родительское собрание (у невестки на руках был в тот момент грудной ребенок). Учительница говорит: уважаемые родители, надо выбрать родительский комитет, кто хотел бы…? Она еще договорить не успела, как я уже руку подняла. За мной еще несколько человек. Потом учительница говорит: а кто из вас смог бы быть председателем родительского комитета? Я опять руку тяну. Другие родители только рады: они молодые, работают, а тут бабушка-пенсионерка, которой делать нечего. Так я сама нашла на свою голову общественную работу, которой пришлось заниматься  все четыре года, пока внучка училась в начальной школе. Господи, чего мы только ни делали! И стеклопакет в окна вставляли, и шторы шили, и стулья новые покупали (потому что старые зазубрились и рвали девочкам колготки), и новогодние елки наряжали, и спектакли с детьми ставили, и на природу их вывозили, и стенгазеты выпускали… Ну и на современную школу я насмотрелась… Отдельную книгу можно писать. Впрочем, ни о чем не жалею. Мне самой было интересно заниматься всем этим с детьми, их молодыми мамами и молодыми учительницами, с ними я и сама чувствовала себя молодой, заводной и энергичной. В пятом классе, правда, сложила «полномочия», подустала.

Московская подруга сообщает: в столице раскручивают сейчас масштабный проект под обнадеживающим названием «Московское долголетие». При центрах социального обслуживания, в школах, библиотеках, парках и других досуговых учреждениях открываются бесплатные кружки и секции для людей старшего возраста. Список такой: гимнастика и фитнес, скандинавская ходьба, художественно-прикладное творчество, танцы, хоровое пение, драматическое искусство, настольные игры, английский язык, информационные технологии, курсы о здоровом образе жизни и правильном питании. Все вместе это называется программой повышения качества жизни для старшего поколения.

Не знаю, что из всего этого выйдет, но пока пожилой народ записывается, говорят, активно, при этом наибольшей популярностью пользуются – что бы вы думали? – информационные технологии (компьютерная грамотность) и английский язык. Вряд ли пожилые люди собираются играть в компьютерные игры, скорее, рассчитывают, освоив компьютер, найти какую-то работу, хотя бы дистанционную. А английский язык нужен им, конечно, не для того, чтобы читать в подлиннике Шекспира, а опять же для работы, а может, чтобы, случись поехать заграницу, чувствовать себя там увереннее. На третьем месте в рейтинге – гимнастика и фитнес. В общем, пожилых москвичей интересуют, как видим, тренировка ума и тела, а никакие не вязание на спицах и стоклеточные шашки.

Спрашиваю у подруги: сама не хочешь записаться? Я бы, может, и записалась куда-нибудь, говорит подруга. Но страшно не хочется со стариками общаться, разговоры разговаривать, а там это неизбежно. Лучше книжку почитать. Ты меня понимаешь?  Понимаю.

Какое блаженство в постели лежать

И на ночь хорошую книгу читать.

Сто раз прочитаешь знакомую прозу,

И все тебе ново, спасибо склерозу.

Эти иронические стишки, неизменно начинающиеся словами «Какое блаженство…», пишет минчанка Инна Бронштейн, которую я уже цитировала. Напомню, в прошлом она – учительница истории, а сейчас простая пенсионерка, демонстрирующая нам еще один способ радоваться старости – относиться к самому себе, ко всему с тобой происходящему с юмором.

Какое блаженство судьба мне дала,

Ключи потеряла, а после нашла.

Есть способ прекрасный счастливою быть —

Терять и страдать, а потом находить!

Ну а любовь? Имеет пожилой человек право на любовь? Конечно, имеет. Любовь – это и есть самый прекрасный способ радоваться старости. Андре Моруа в своей книге «Искусство жить» писал об этом так.

«Душа, как и тело, также нуждается в упражнениях. Поэтому не стоит отвергать любовь в старости только потому, чтобы не показаться смешным. Нет ничего смешного в том, что два старых человека любят друг друга. Уважение, нежная привязанность и восхищение не имеют возраста. Часто происходит так, что, когда молодость и страсти уходят, любовь приобретает определённый аскетизм, что не лишено своей прелести. Вместе с исчезновением физических желаний исчезают сексуальные несовпадения. Таким образом, совместное существование пары напоминает реку, которая в начале течения несётся, перепрыгивая через валуны, но чистые воды текут более спокойно, приближаясь к морю, и на её широкой поверхности отражаются звёзды. Любовь в старости может быть такой же искренней и трогательной, как в молодости. Виктор Гюго рассказывал, как он был тронут, когда увидел вместе мадам Рекамье и Шатобриана. Она была слепа, а он парализован. «Каждый день в 3 часа Шатобриана привозили к мадам Рекамье. Женщина, которая больше ничего не видела, искала общества мужчины, который больше ничего не чувствовал; их руки встречались, они были близки к смерти, но они всё еще любили друг друга».

Когда мы говорим о любви пожилых людей, прежде всего имеем в виду, конечно, семью. При этом знаем, что в семье некогда пылкая любовь постепенно сменяется спокойной привязанностью, заботой, ощущением родства. Долго живущие вместе супруги не выставляют свои чувства напоказ даже перед родными, перед детьми, они словно спрятаны в надежном месте, хранятся там в неприкосновенности. Но случись, не дай Бог, что-нибудь с вашим родным человеком, откуда только возьмутся самые нежные, самые сильные, самые глубокие чувства! Это и есть любовь. Она никуда не делась, она, может быть, спала, но теперь проснулась и загорелась в сердце с новой силой.

Когда говорят, что любовь прошла, ничего не осталось, человек надоел, раздражает, видеть его больше не хочется, это значит, скорее всего, что любви никакой и не было, а было что-то другое, наподобие любви.

Я очень уважаю мужчин, которые, даже разлюбив, не бросают своих постаревших жен. Меня всегда умиляли гоголевские старосветские помещики. А знаете, сколько им было лет? Афанасию Ивановичу – 60, а Пульхерии Ивановне – 55. По-нашему – возраст, еще далекий от старости, возраст «поздней зрелости» и выхода на пенсию. Но Гоголь говорит о них не иначе, как о «добрых старичках», живших «спокойною и уединенною жизнью».

«- А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?

- Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? Разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?»

Пушкин отзывался о жизни старосветских помещиков, как о «трогательной идиллии». Сам он описал похожих «добрых стариков» и в «Капитанской дочке» (Мироновы), и в «Евгении Онегине» (Ларины).  Оставив нам эти прекрасные образцы взаимоотношений пожилых людей, наши гении первой половины XIX века сами до старости не дожили, но, вероятно, именно так и представляли себе старость, о таких отношениях в возрасте, когда останутся позади все страсти молодости, и мечтали. Зато дожили до старости гении второй половины этого века – Толстой и Достоевский, оставившие нам совсем другие образы – старухи-процентщицы и старика-Карамазова, старого князя Болконского и отца Сергия…  И я что-то не припомню у этих великих писателей описания трогательно-идиллических семейных или любовных отношений, тем более у возрастных персонажей. Все с надрывом, с трагедией. Были ли они в более поздней, уже ХХ века, литературе? По-моему, нет.

Муж иногда в шутку называл меня Пульхерией Ивановной – за «неизбывность ваших щёк», как он выражался. А незадолго до его смерти, когда я, сидя перед зеркалом, в очередной раз занывала, что старею (к тому времени мы прожили вместе около 30 лет), поразил меня словами: «Для меня ты вообще не изменилась». Я понимала, что это неправда, но я была ему так благодарна за эти слова!  «Счастливая старость» – это все-таки не материальное благополучие, не работа, даже не здоровье, а возможность и в эти годы быть рядом с родным человеком, возможность любить и быть любимым. (Кажется, я опять повторяюсь). Увы, именно эту счастливую возможность у нас раньше всего и отнимают.

Когда появились социальные сети, в частности, «Одноклассники», сразу возникло немало историй о том, как немолодые уже люди находили в них свою первую, школьную, студенческую любовь, начинали активно переписываться, заново влюблялись, встречались, некоторые даже разводились ради этой новой-старой любви. Мое абсолютно твердое убеждение, что делать этого не стоит. Сказал же поэт: «Не возвращайтесь к былым возлюбленным…».   Не возвращайтесь, потому что – сто процентов – вы будете разочарованы, они будут разочарованы, и ничего, кроме разочарования, из этого не выйдет.

Впрочем, вот вам история одного моего знакомого, которой он поделился со мной, узнав, что я пишу книгу про старость.

Ему за семьдесят, он прожил вполне успешную жизнь, у него жена, двое детей – сын и дочь, трое, то ли четверо внуков, свой дом, свой бизнес. Человек жил спокойно, размеренно, как вдруг звонит ему старый институтский товарищ и говорит: а ты знаешь, Ленка приехала. Какая Ленка? Мало ли Ленок. Твоя Ленка.  Про тебя спрашивала. Он понял, вспомнил. Очень давно все было, он на втором курсе, после армии, она – на первом, после школы. Был влюблен в эту девочку, гулял с ней по городу, в кино ходили, мороженое в кафе ели, болтали. Целомудренные отношения, ну, целовались, конечно. После первого курса она уехала в колхоз, на картошку. Увиделись только осенью.

- И вот, представляешь, какая глупость вышла, даже смешно рассказывать. Увидел я ее осенью, и что-то мне в ней не понравилось, изменилось что-то. У нее была челка, и она ей очень шла, а за лето она волосы отрастила и гладко назад все зачесала, и стала какая-то другая, мне это не понравилось. И я к ней больше не подошел, а вскоре с Натальей своей познакомился, стал встречаться и через полгода женился.

И всё? Тогда – всё. После института она замуж вышла, потом, он слышал, разошлась. В 90-е у нее какой-то бизнес был, но неудачный, и в начале 2000-х она уехала с сыном за границу, да не куда-нибудь, аж в Австралию. Там снова замуж вышла и снова разошлась. Домой, в Россию прилетела погостить, родных повидать. Он сказал институтскому товарищу: дай ей мой телефон. Тот дал. Она ему позвонила. Они встретились. И сошли с ума. Он снял номер в гостинице. Говорит, сам не ожидал от себя таких страстей в этом возрасте. Да и она – не девочка, лет 65 ей. Плакала, говорит, все время... 

Дальше – еще интереснее. Она стала звать его с собой в Австралию. В смысле, брось все, поехали со мной. У него просто взрыв мозга. Он, конечно, не готов на такие подвиги. В 72 года бросить семью, взрослых детей, внуков, дом, бизнес – все, что есть у него в жизни, бросить и очертя голову лететь на край света, в чужую страну. Чтобы – что? Пожить последние годы в страстной любви и там умереть?

В общем, она улетела, он остался, стали переписываться в соцсетях, а любовная переписка, она же затягивает еще сильнее. А Лена эта манит его, зовет, фотографии свои шлет. У нее, видимо, свой взрыв мозга и всего остального.

- Ну и что ты надумал? – спрашиваю сочувственно.

Оказывается, пока договорились встретиться где-то на нейтральной территории, в Европе, она туда прилетит из своей Австралии, а он отсюда, из России…  Проведут «медовых» две недели и разъедутся. Не решится он на большее, я знаю, вижу, и правильно сделает. Но, черт возьми, как же его вся эта история заводит, прямо светится весь, помолодел лет на десять, даже стихи писать начал!

Мне захотелось увидеть эту женщину. Покажи, прошу его, фотографию Лены. Он показал в телефоне. Ну что вам сказать. Женщина симпатичная, моложавая, подтянутая, спортивного типа. С челкой, кстати. Но знаете, встреть он ее впервые в жизни только сейчас, в этом их возрасте, прошел бы мимо. Тут именно весь их бэкграунд сработал – воспоминания, как мороженое ели и целовались, представления о том,  что могло бы быть и не случилось, вот эта подаренная судьбой возможность вернуться в свою молодость, ну и сама интрига – тайные встречи, заново вспыхнувшая любовь, о которой уже и не думалось, и не мечталось…  Будоражит, конечно. Я даже боюсь за него. Жена не догадывается, что с тобой творится? Нет, говорит, не догадывается, мы с ней давно уже просто живем под одной крышей, каждый сам по себе...  В этой еще далеко не законченной истории жалко всех – и живущую надеждой Лену из Австралии, и ее возлюбленного, мечущегося между семьей и новой-старой любовью, и ничего не подозревающую жену…  А меня после таких историй окончательно тянет на прозу.

Часть вторая.  Фантазия на тему

                                                                   Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне.

                                                                  Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.   

                                                                  Речка тоже рябит; а земля в морщинах –

                                                                  и думать забыла, поди, о своих мужчинах…

                                                                                                                             И. Бродский

- Нет, девочки, мы поселимся не в деревне, чтобы «в поле, тем паче в роще, в землю смотреть и одеваться проще». У меня другая идея. Мы уедем в горы. Мы устремимся не вниз, а вверх и будем жить высоко над этим отвергающим нас городом, полном молодых, самоуверенных людей. Мы будем ближе к небу и мигающим в ночной черноте звездам.  И остаток жизни будем любоваться седыми, как наши головы, вершинами гор и думать не о том низменном, из чего состояла еще недавно наша повседневная жизнь, но о высоком и вечном…

- А мы там с ума не сойдем?

- А здесь?

- Я отвезу тебя в одно очень хорошее место. Тебе понравится.

- Очередной дом престарелых?

- Да нет! Скорее… санаторий, хотя и не совсем так, но ты увидишь, и на этот раз тебе понравится.

- А если нет?

-Даже не сомневайся. Я туда уже съездил, все посмотрел, там замечательно, я бы сам с удовольствием…

- Так поедем вместе.

- Ты же знаешь, я не могу, у меня работа.

- Ты взял мне путевку? На сколько? Две недели или целый месяц?

- Ну давай не будем загадывать. Поживешь… Понравится – останешься хоть до зимы. А зимой там вообще отлично!

- То есть ты решил сбагрить меня куда-то, это все-таки дом престарелых, просто не хочешь говорить, а ты скажи, чего уж, так и скажи, что отец твой будет доживать в доме престарелых, среди лежачих старух.

- Хорошо, сделаем так: просто съездим и посмотрим. Не будем даже никаких вещей брать. Понравится – останешься. Нет – вернемся домой.

- А ехать далеко?

- Часа два.

- Но это дом престарелых или нет? Скажи честно.

- Ну что ты заладил! Это – не дом престарелых!

- А что тогда?

- Хорошо, я скажу, но ты все равно не поймешь. Это надо увидеть. Его называют Город стариков.

                                                              Город стариков

Когда много лет спустя станут разбираться, кто, собственно, придумал и построил этот город, мнения разделятся. Одни будут говорить, что был некий богатый человек, который, устав от своего богатства, решил на склоне лет уединиться в горах, но жить в одиночестве не смог и построил вокруг своего домика еще несколько таких же, куда пригласил старых, как он сам, друзей и дальних родственников, поскольку близких у него к тому времени никого не осталось, и вот они-то и стали первыми поселенцами Верхнего города, города стариков. И будто бы тот человек, умирая, завещал всё свое немалое состояние общественному совету города, дабы он мог и дальше расширяться, застраиваться новыми домиками и принимать в качестве последнего пристанища стариков из большого города, что лежит в пятистах метрах ниже обжитой им горы, прямо на берегу моря.

Другие существование богатого основателя будут категорически отрицать, доказывая, что идея принадлежала мэрии, в которой долго не знали, что делать с небольшой деревенькой в горах, построенной еще в самом начале века к проходившей здесь Всемирной спартакиаде молодежи, а после нее оказавшейся никому не нужной. Якобы присланный из столицы новый мэр Нижнего города, сменивший девять лет просидевшего в этом кресле старого мэра, уроженца здешних мест, обозревая с вертолета вверенную ему территорию, наткнулся взглядом на заброшенные постройки в горах и был немало удивлен: это, мол, что еще за город-призрак? И буквально на следующий день собрал совещание и предложил деревеньку заселить. Кем? Да хотя бы заслужившими такое счастье стариками из Нижнего города. Проект так и назвали «Счастливая старость», и о нем в свое время много писали в газетах и рассказывали по телевидению.

Найдутся и те, кто станет утверждать, будто бы идею такого проекта придумали вообще не у нас, а в Америке, где подобные городки существуют с середины прошлого века и называются Сан-Сити. И дескать нам этот проект спустили сверху, в порядке эксперимента в рамках федеральной программы заботы о пожилых людях, а мэрия, которая поначалу сопротивлялась, сочтя его совершенно бесперспективным в наших краях, потом все-таки согласилась попробовать и даже нашла спонсора в лице того самого богача, владельца сети разбросанных по всему побережью магазинов дешевой еды. Вот он-то, собственно, и помог реанимировать горную деревушку-призрак во вполне пригодный для проживания городок. В результате все остались довольны: и федеральный центр, и мэрия, и сами старики, рискнувшие после долгих уговоров и разъяснений перебраться жить в горы, на свежий воздух, на все готовое, освободив городские квартиры и дома для своих же детей и внуков, которые, в свою очередь, тоже остались довольны таким неожиданным поворотом судьбы.

…Первые поселенцы нашли здесь три параллельные улицы, вытянутые вдоль горной речки, прозванной за бурный нрав Малахольной, на которых неровными рядами стояли двухэтажные деревянные домики-коттеджи со скатными крышами и открытыми верандами.  Словно гигантские грибы, росли они по склону горы Кукушки, а за ними поднимался сначала редкий, просвечивающийся насквозь, потом все более густой хвойно-лиственный лес.  Со всех сторон городок окружали горы, даже летом белевшие снежными вершинами, а воздух здесь был такой, что в первые дни у многих кружилась голова, но это быстро проходило, и те, кто, живя в Нижнем городе, страдал бессонницей, здесь спали, как дети, – сладко и безмятежно. 

Поначалу у здешних улиц не было названий, а были номера – Первая, Вторая, Третья, если считать от реки.  Поселенцам это не понравилось, и они пожелали дать им свои названия. Центральную решили назвать улицей Одуванчиков,  при том, что никакие одуванчики на ней не росли. Просто городок чем-то напомнил его обитателям Цветочный город из любимой книги их детства, а сами они показались себе постаревшими коротышками. Заодно вспомнили и известное выражение «божий одуванчик», так что, вполне возможно, улицу назвали так из самоиронии. Ту, которая была ближе к лесу, окрестили Огородной, сочтя, что весной в тылу коттеджей можно будет разбить грядки и посадить овощи. А самую длинную улицу, тянувшуюся вдоль реки, стали называть Набережной туманов. Потому ли, что собственное будущее представлялось обитателям городка туманным, или просто вспомнили старый французский фильм с Жаном Габеном и Мишель Морган – я не знаю.  Но все три названия прижились и впоследствии даже были нанесены на карту этой местности.

Номера на коттеджах также решили заменить названиями, так легче запомнить и ориентироваться. Первые три коттеджа, заселенные еще в начале лета (заселение продолжалось потом до глубокой осени),  назвали просто: «Старик», «Дочки-матери» и «Три сестры»,  из чего прямо следовало, кто в каком теремочке живет. Позже появились более замысловатые названия – «Приют альпинистов», «Малый Эрмитаж» и даже «Безумная Эльза»...

Улица Одуванчиков одним концом упиралась в двухэтажное административное здание, в котором, кроме собственно администрации, состоящей из одного человека – маленького Мэра, как его сразу здесь окрестили, разместился также общественный совет Верхнего города, заседавший по понедельникам в небольшом конференц-зале на втором этаже и решавший различные вопросы городского жизнеустройства. Его, в отличие от Нижнего города,  где был свой Горсовет, стали называть, наоборот, – Совет гор.

По субботам в конференц-зале проводил репетиции хор «Кукушкинские бабушки», организованный одним из обитателей городка, заслуженным артистом и бывшим директором филармонии, который согласился переселиться в горы только на том условии, что здесь у него будет возможность продолжить свою творческую деятельность. Из-за этого Хормейстер держался несколько обособленно, считая себя не рядовым поселенцем, а одним из руководителей города, входил в состав Совета гор и втайне строил планы когда-нибудь вывезти свой хор с концертом в Нижний город и всех там удивить, а если получится, то и записаться на одном из федеральных телеканалов, где у него оставались кое-какие связи.

В просторном холле на первом этаже административного здания стояли диваны и кресла, на которых можно было посидеть с вязанием или вышивкой: зимой некоторые женщины Верхнего городка увлеклись этим занятием и даже задумали коллективными усилиями вышить большое панно, только долго не могли договориться о том, что именно должно быть на нем изображено. В центре, под люстрой, стоял круглый стол для игры в карты, что отнюдь не возбранялось, даже если играли на деньги (больших сумм все равно ни у кого не было), и несколько столиков поменьше – для игры в шашки и шахматы. Отдельно, у окна был стол с единственным в Верхнем городе компьютером, за которым можно было увидеть только одного человека – бывшего редактора городской газеты, который и здесь наладил выпуск маленькой газетки под названием «На склоне». Он сам писал в нее заметки о жизни в Верхнем городе, сам набирал и верстал ее на компьютере и распечатывал в количестве 50 штук на черно-белом принтере. Газетка получалась, как настоящая, и по субботам, рано утром, он разносил ее по коттеджам и клал под двери еще спящих обитателей. Из газетки можно было, по крайней мере, узнать, у кого сегодня день рождения, чтобы, нарвав цветов на лугу у лесного озера, до которого ходу было минут 10-15, поздравить соседа-именинника. Чаще других за шахматами можно было видеть Редактора и маленького Мэра, который, как правило, проигрывал и сердился, а его соперник, довольно насвистывая, пересаживался за компьютер и тут же набивал заметку про очередной шахматный матч, нисколько не жалея самолюбия градоначальника. Остальные обитатели Верхнего города с первых дней совершенно сознательно отказались от всякой электроники – компьютеров, планшетов, телевизоров, считая их плохо совместимыми с окружающей природой. Даже мобильными телефонами стали пользоваться только в самых крайних случаях.

По воскресеньям все столы сдвигали в сторону, освобождая вполне приличное пространство для танцев. Женщины, обычно ходившие по городку в брюках и спортивных курточках, на танцы надевали нарядные платья и украшения, но танцевать им приходилось друг с другом; партнеров-мужчин хотя и хватало, но они отсиживались по углам, из которых вытащить их было довольно трудно. Иногда пример подавал маленький Мэр, приглашавший не только собственную жену, но и других дам, среди которых особенно выделялась Безумная Эльза – высокая, все еще стройная и красивая женщина с вьющимися черными волосами до плеч и трагическим выражением ярко накрашенного лица. Было известно, что она с недавних пор вдова и безумно хочет выйти замуж, для чего, вероятно, и приехала в Верхний город, да маленько ошиблась: женихов на момент ее приезда оказалось всего  трое – Художник, Хормейстер и девяностолетний Старик.  Кандидатуру Старика Безумная Эльза, по понятным причинам, не рассматривала. Художник все дни проводил за мольбертом на Набережной туманов, малюя пейзажи, при этом горы у него отдаленно напоминали Рериха, набережная – кого-то из импрессионистов, а лес всегда выходил, как у Шишкина.  Коттедж, где он жил, был уже весь увешан его картинами, за что и получил название «Малый Эрмитаж». Но когда Безумная Эльза подошла к нему на набережной и спросила, не мог бы он написать ее портрет, художник ужасно застеснялся и сказал, что портретов не пишет, а пишет исключительно пейзажи, к тому же, встав из-за своего мольберта, оказался ниже ее ростом. Ничего не оставалось, как  сделать ставку на Хормейстера, все-таки заслуженный артист, и рост подходящий. Безумная Эльза даже записалась в хор, но на первой же репетиции руководитель «Кукушкинских бабушек» вежливо, но твердо дал ей понять, что ни слуха, ни голоса у нее нет, и, чтобы совсем не огорчать бедняжку, сделал ей комплимент, посоветовав «с такой яркой внешностью» записаться в драмкружок. К большому разочарованию Безумной Эльзы, драмкружком взялась руководить женщина, которую все здесь звали Старшая сестра.

Прямо перед зданием администрации была полукруглая площадь с флагштоком, где во время Всемирной спартакиады происходило, по-видимому, поднятие флага и награждение победителей, а теперь, выбиваясь из общего архитектурного стиля, красовался приземистый сборно-разборный модуль такого же магазина дешевой еды, какие разбросаны по всему побережью. В одном его крыле вскоре открылся маленький ресторанчик с выносными столиками под натянутыми сверху полосатыми маркизами. Ресторанчик назвали «Ковчег», и он быстро стал  популярным, здесь любили сиживать, медленно попивая кофе или пиво (что также не возбранялось) и любуясь видом гор, все без исключения жители Верхнего города. Обслуживала ресторанчик  греческая семья из лежащего ниже горного поселка, где у людей давно не было никакой работы. Отец семейства мотался на своем фургончике в Нижний город, завозя продукты, мать готовила, а сын стоял за стойкой бара и обслуживал столики. Им можно было заказать еду и  в коттедж, что регулярно делала, например, жена Мэра, ленившаяся готовить сама, хотя все условия для этого в домике были. Она вообще строила из себя «первую леди» городка и пыталась командовать, но ее никто слушал.

Один из коттеджей, стоящий как раз посередине улицы Одуванчиков, был отдан под медицинский центр: на первом его этаже принимали по очереди приезжавшие раз в неделю из Нижнего города доктора и всегда дежурила опытная медсестра из числа поселенцев, ведавшая заодно и аптечным киоском. А наверху был на всякий случай устроен стационар, но за первые полгода жизни в Верхнем городе туда попал только один человек, укушенный в лесу неизвестно каким насекомым, отчего у него чуть не развился анафилактический шок.  Опытная медсестра быстро с этим справилась, но все же оставила укушенного полежать в стационаре – не столько по жизненным показаниям, сколько из желания за кем-нибудь поухаживать.  Остальные заходили сюда главным образом для того, чтобы измерить давление, впрочем, у большинства вновь прибывших оно очень скоро приходило в норму, сказывались горная местность и чистый воздух.

Днем жители Верхнего города убирали территорию у своих коттеджей, сгребали нанесенные ветром листья на газонах, жгли их, отчего по всему городку приятно пахло дымком; собирали в лесу грибы и сушили их, раскладывая на открытых верандах; мужчины уходили рыбачить вверх по реке, выискивая места поглубже, и приносили к обеду живую, трепещущую в пластмассовых ведерках янтарную форель. Были и такие, кто чуть не весь день проводил на довольно большой спортивной площадке, где были установлены тренажеры и натянута сетка для волейбола. Одна моложавая семейная пара каждое утро отправлялась с рюкзаками за спиной в горы и возвращалась только к вечеру. Их даже прозвали альпинистами и гадали, зачем они все время ходят в горы, когда на них можно просто любоваться, но спросить не решались, пара была на редкость неразговорчива.

Вход на второй этаж во всех коттеджах был отдельный, с наружной лестницы, рано или поздно туда подселяли вновь прибывающих в Верхний город. Лишь к Старику, в порядке исключения, подселили на второй этаж не другого старика, а Медсестру, и он в случае чего мог постучать палкой в деревянный потолок и позвать на помощь. И только Мэр и Председатель, опять же в порядке исключения, занимали по отдельному коттеджу, при этом Мэр с женой жили на ближнем конце улицы Одуванчиков, а одинокий Председатель – на дальнем ее конце. Так в пионерском лагере вожатый всегда идет впереди, а воспитатель – позади колонны пионеров, дабы всех держать под контролем. По городку Председатель, несмотря на возраст и некоторую грузность фигуры, передвигался на велосипеде. Еще три таких же стояли у здания администрации, и любой, кто хотел прокатиться, например, по Набережной туманов, самой длинной улице, выходящей далеко за пределы городка, мог это сделать.

На закате поселенцы подолгу гуляли вдоль речки. Одни, дойдя до середины набережной, сворачивали на неширокий деревянный мост (они называли его мостом Несбывшихся надежд) и стояли там, опершись на перила и глядя вниз, на бурлящий водный поток. Другие сидели на расставленных по всей набережной скамейках, наблюдая, как солнце сначала медленно опускается над горами, а потом быстро проваливается в ущелье меж двух хребтов. Вслед за этим в горах сразу начинает темнеть, но все знают, что это еще не закат, и где-то там, внизу, солнце еще повисит какое-то время над морем.

Ночью небо становится совсем черным, бархатным, и на нем хорошо виден Млечный путь. Звезды здесь ближе и ярче, и хочется смотреть на них долго-долго, пока глаза не начнут слезиться то ли от их мерцания, то ли от приходящего, как когда-то в детстве, осознания себя песчинкой во Вселенной. К ночи всё здесь погружается в непроглядную тьму, светятся только веранды коттеджей, там сидят и пьют вечерний чай, заваренный из местных пахучих и лечебных трав, спокойные, уже сонные старики. И когда в Нижнем городе еще вовсю орут телевизоры,  в Верхнем уже видят первые сны.

                                                      Нина в городе стариков

                                                                                          Нет, мне уже не страшно быть одной.

                                                                                          Пусть ночь темна, дорога незнакома.

                                                                                                  Ты далеко и все-таки со мной.

                                                                                                  И мне спокойно, мне легко, я дома.

                                                                                                                                             М. Петровых

Нина оказалась в числе первых поселенцев города стариков, так случилось. Для нее это стало неожиданным исполнением мечты, которую она уже вычеркнула было из своего сознания. Они мечтали об этом вместе с мужем, им тогда едва перевалило за пятьдесят, и они впервые стали задумываться о том, как будут коротать жизнь в старости. В том, что будут коротать ее вместе, они не сомневались, или делали вид, что не сомневаются. Они жили в Нижнем городе, в доме на берегу моря, в окружении детей, внуков и периодически наезжавших погостить родственников. Однажды…  Был чудесный летний вечер, и Нина, перемыв после очередного набега гостей посуду, присела на колено к мужу, положила руку ему на плечо и сказала, что хорошо было бы, отойдя от всех дел, уехать отсюда куда подальше. Он спросил: куда? Она ответила: да хотя бы в горы. Купить там маленький домик, много ли им надо на двоих, главное, чтобы с видом на горы. Тут надо пояснить, что вид на море, который открывался с верхней галереи их дома в Нижнем городе, никогда ее не успокаивал, скорее тревожил, ведь море так непостоянно! Вот только что лежало тихое, словно застывшее, вдруг зашевелилось, заворочалось, пошло волнами, потемнело, и вот уже ветер налетел, и шторм поднялся, и будет бушевать дня три, не меньше. Море похоже на нашу суетливую, переменчивую, непредсказуемую жизнь. То ли дело горы – недвижные, широким подножием вросшие в землю, зазубренными вершинами упирающиеся в облака. Глядя на них, начинаешь понимать, что такое вечность. А нам не пора ли уже перестать суетиться и начать думать о вечном? Нет, сказал на это муж, посуетиться еще придется лет десять, как минимум. Но идея с домиком в горах хорошая, надо подумать. Муж ее был человек слова: если что надумает и решит – обязательно сделает. Он бы и домик в горах купил, а еще лучше – сам построил, был он тогда при должности, при связях, уже и место присмотрел – как раз на склоне вот этой самой горы Кукушки, но вскоре стало известно, что в этих краях будет проходить Всемирная спартакиада, в горах и на море стали строить деревни для спортсменов, и участок забрали. Это бы еще полдела, можно было и другой найти, но как раз в это время у него обнаружилась вдруг (это всегда вдруг) страшная болезнь, и стало не до того, чтобы думать об отдаленном будущем и домике в горах, настало время, когда они рады были каждому прожитому дню и не загадывали дальше дня завтрашнего. Так прошло восемь лет, много больше того, что пророчили ему врачи. А потом его не стало, причем умер он вовсе не от той страшной болезни, которой они так боялись, а от сердечного приступа. Первый год Нина прожила, как в лихорадке, и только на втором году стала задумываться о том, как ей жить дальше. И тут заговорили о городе стариков. Поначалу она пропускала эти разговоры мимо ушей, потом прислушалась и однажды ночью, ворочаясь от бессонницы, вдруг отчетливо поняла: так это же то самое, о чем они мечтали когда-то… Пусть не вместе, пусть одна, но она сможет эту несбывшуюся мечту исполнить! Наутро она сказала сыну, что хочет съездить посмотреть, что это за город стариков.  Зачем? – не понял сын.  Тебе что, плохо с нами? Что-то не так? Нет-нет, ты не беспокойся, сынок, никаких обид нет, все хорошо, просто хочу посмотреть. Сын нехотя согласился и сам отвез ее в горы. Нине там понравилось, вернувшись, она в тот же вечер стала собираться, и вскоре с небольшим грузом самых необходимых вещей, главной из которых был их с мужем семейный портрет, отбыла в Верхний город. Сын сам выбрал для нее коттедж, сам внес нужную сумму (бухгалтером оказалась жена маленького Мэра) и сказал: если что, звони, я сразу приеду. Прошла неделя, другая, месяц, сын звонил каждый день, спрашивал, как она там, и Нина неизменно отвечала, что все хорошо…

Теперь по утрам она видит в проеме окна горы, покрытые еще зеленым, но местами уже желтеющим лесом. Скоро осень. Она лежит и смотрит в окно, сколько хочет, и встает, когда лежать и смотреть надоест. Теперь она все делает медленно, потому что ей некуда спешить, не надо успевать сделать то-то и то-то к такому-то времени. Она даже завтракает долго и медленно, и часто не за столом, а сидя на крыльце веранды и глядя на горы, которые отсюда можно, кажется, рукой достать. На самом деле, чтобы добраться до той горы, что напротив ее домика, надо сначала спуститься вниз по склону, на котором он стоит, дойти до речки, перейти по деревянному мосту на другой берег, пересечь луг, на котором пасутся чьи-то кони, и подняться на противоположный склон. Однажды она это уже проделала и оттуда, обернувшись назад, увидела, различила свой домик среди других таких же. С того берега все они выглядят маленькими и случайными на фоне поросшей редким лесом горы. Если бы лет десять назад Нине показали вот так, издали, эти домики и сказали, что когда-нибудь она станет там жить, она, наверное, удивилась бы и даже испугалась. В лесу, в горах, на берегу дикой речки? Одна? Почему одна? – сказали бы ей. – Там будут такие же, как ты, люди, мужчины и женщины, пожелавшие поселиться здесь, вдали от многолюдного и шумного города. А с чего вдруг они пожелают здесь поселиться? – спросила бы Нина. – И кто они, эти люди? И что мне до них? Всему  свое время, – сказали бы ей. – Всему свое время. Ну вот оно и наступило.

К старости человек разочаровывается практически во всем (в людях – в первую очередь), но есть то, в чем разочароваться невозможно, для Нины это были природа и искусство. Она не уставала любоваться картиной гор и небом над ними, находя разнообразие в игре света и тени в разное время суток. Она любила ветер, дождь, траву,  деревья,  запахи леса… И все это находила здесь в избытке. Она взяла с собой несколько книг, которые читала совсем девчонкой и которые ей хотелось перечитать, чтобы проверить, какое теперь они произведут на нее впечатление. Из дому она привезла также большой альбом русской живописи XIX – XX веков, который ей когда-то подарили, но который так ни разу и не удалось досмотреть до конца.  Теперь, сидя в плетеном кресле на открытой веранде, она листала его внимательно, подолгу рассматривала каждую репродукцию. Перед отъездом Нина закачала в свой ноутбук несколько камерных концертов своего любимого оперного певца, и теперь, листая альбом, одновременно слушала музыку и ощущала себя в полной гармонии с окружавшей ее природой. В горах она совсем перестала смотреть телевизор, и радовалась тому, как хорошо и тихо без него в домике, и как легко в тишине сосредоточиться на собственных мыслях.

                                                                  Визит внучки

Я хорошо помню тот день, когда родители отвезли бабушку в Верхний город. Всю неделю до этого они шептались и вздыхали, и видно было, что папа сопротивляется, а мама настаивает, и оба страдают. До моих ушей доносились обрывки их разговоров: «… так всем будет лучше… она нам еще спасибо скажет…» и «другие же отвозят, и ничего…». И когда папа был уже готов поговорить об этом с бабушкой, она его опередила, сказав, что сама  давно все решила. Я плакала, не в силах представить своей жизни без любимой бабушки, но родители поклялись, что не только мы сможем ее навещать, но и сама она, как только захочет, сможет приезжать домой и как бы гостить у нас. Когда бабушку увезли, ее комната досталась мне, родители очень быстро сделали в ней косметический ремонт, купили новую мебель, и мама все время повторяла: «Вот видишь, как хорошо стало! Ты уже большая девочка, у тебя должна быть своя комната». Я и правда большая девочка, иногда мне хочется пригласить к себе подружек, теперь я могу это сделать, но мне жалко бабушку, и по ночам я долго не могу уснуть и все думаю о ней, как она там, где…  Иногда мне снится бабушка, стоящая высоко на горе и машущая мне рукой, и будто бы она хочет спуститься с той горы, а не может – высоко, а я хочу подняться к ней – и тоже не могу, гора отодвигается все дальше и дальше…

Но когда я впервые, тайком от родителей, поехала навестить бабушку, готовясь увидеть ее несчастной и обиженной и придумывая слова извинений и утешения, я нашла ее совершенно умиротворенной.

- Здесь так хорошо! – сказала мне бабушка, едва мы расцеловались. – Пойдем, я тебе все покажу.

И она повела меня с набережной реки, где я застала ее сидящей на скамейке с книжкой, вверх по склону горы к аккуратным деревянным коттеджам.

- Здесь такой чистый воздух! – говорила бабушка. – Ты чувствуешь? Вдохни глубже! Ну? А тишина какая! Ты слышишь, какая здесь тишина? Прислушайся!

Я вдыхала и прислушивалась, и кивала согласно головой, и прижималась щекой к бабушкиному плечу, и заглядывала ей в лицо и все не верила, что она и правда не только не обижена на нас, но, кажется, вполне довольна своим новым положением. Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Не скажет ли она сейчас, когда мы войдем в ее наверное крошечную келью, что ей здесь плохо, одиноко и сиротливо?

Навстречу нам попались три пожилые тетеньки в джинсах и футболках, спускавшиеся к реке, у одной на руках была маленькая собачка. Бабушка раскланялась с ними и похвасталась:

-Внучка моя приехала!

Тетеньки удивились, и та, что с собачкой,  спросила ехидно:

- Соскучилась, да?

Мне хотелось огрызнуться, мол, не ваше с собачкой дело, но я же понимаю, что она нам с бабушкой просто позавидовала, небось, ее внуки к ней еще ни разу не приезжали. А может, у нее и внуков никаких нет. Я демонстративно обняла бабушку и крепко поцеловала в щеку. 

Тетеньки многозначительно переглянулись и пошли дальше.

Перед самым коттеджем встретился высокий дядечка в бейсболке. К моему изумлению, он поцеловал у бабушки руку и пропел низким басом:

- Придете ль вы на хо-о-ор?

- Приду, приду, – просто сказала бабушка и добавила, обняв меня за плечи: – Внучка моя!

- Краса-а-а-вица, – пропел дяденька в еще более низкой тональности и добавил, подмигнув бабушке: – Есть в кого.

Вот это да! Бабушка тут и правда не скучает.

- Что за дед?

- Да это наш хормейстер. Заслуженный, между прочим, артист.

- И что вы тут поете? Гимны Советского Союза?

Бабушка посмотрела укоризненно, но не обиделась.

- Всё поем. Вчера военные песни пели, а сегодня договорились бардов попеть. Председатель гитару принесет.

- Председатель совета отряда?

- Нет, знаешь, дружины.

Мы с бабушкой любим пошутить, потому-то мне ее теперь и не хватает.

- У  вас тут, и правда, как в пионерском лагере.

- Что ты! Лучше!

Коттедж оказался просторным, уютным и уже вполне обжитым. Я увидела на стене над камином (о, и камин есть!) портрет бабушки и дедушки, написанный еще к их серебряной свадьбе. Дома, на стене, остался темный квадрат от этого портрета, который папа просил бабушку не увозить, но она не согласилась, сказав: «Вот умру – тогда и заберешь». На полках стояли бабушкины книги, статуэтки и тарелочки, привезенные из разных стран, где они бывали с дедушкой, когда были моложе. И еще несколько знакомых мне с детства вещиц, которые здесь, на новом месте, смотрелись как-то странно, я узнавала и не узнавала их.

- Ты здесь одна живешь?

- Пока да.

- Что значит «пока»? Бабушка, ты меня пугаешь.

- Если никто из своих не приедет, могут подселить кого-нибудь чужого.

- Еще чего не хватало! А кого из своих ты хочешь позвать?

- Написала девчонкам (девчонками бабушка называет своих сестер, которые ненамного ее моложе). Но… боюсь, мы с ними не уживемся.

- А как же вы в детстве жили?

- Как! Дрались все время! – смеется бабушка, а глаза грустные.

Бедная бабушка! Я знаю, с кем она хотела бы жить на самом деле – со мной, я ж ее любимая внучка, мы же с ней с моего рождения не расставались. Теперь ей приходится снова, как в детстве, жить со своими сестрами… А если они опять драться начнут?

                                                                  Три сестры

Первая осень на новом месте выдалась сухой и теплой, словно сама природа соблазняла обитателей Верхнего города остаться здесь надолго, может быть, навсегда. Не сговариваясь, старики делали вид, будто просто отдыхают в санатории по бессрочной путевке, и в любой момент – стоит им только захотеть – могут вернуться в Нижний город, домой. Но за все это время только один человек, маленький Мэр, дважды ездил вниз, чтобы утрясти с большой мэрией кое-какие бытовые вопросы. Остальные пока не выказывали желания навестить своих.  А потом пришла зима, и вопрос отпал сам собой: зимой в горах наваливает столько снега, что по утрам невозможно бывает открыть изнутри входную дверь, не то, что двинуться куда-то в путь. Предусмотрительный мэр заранее закупил широкие лопаты, раздал их поселенцам, и по утрам все с удовольствием расчищали дорожки вокруг домов, которые к обеду опять были завалены снегом. Зимой в домиках было тепло и уютно, топили камины, варили супы из насушенных осенью грибов, читали книжки, ходили друг к другу в гости и ждали весны, планируя уж весной точно съездить домой и проведать родных. Проведать и… вернуться. К жизни вдали от всего и всех стали привыкать и даже находили в ней свои преимущества.

Но еще задолго до первого снега Нина позвонила сестрам и позвала их пожить вместе с ней «в чудесной горной местности». Она опасалась подселения какой-нибудь неизвестной старушки, ее раздражали досужие разговоры с чужими людьми, она никому не хотела рассказывать о своей жизни, а тем более – выслушивать чьи-то житейские истории. Не хотела, и все. Сестрам ничего про себя рассказывать не надо, с сестрами они и так все друг про друга знают. В коттедже было как раз три спальни, так что разместились лучше не придумаешь. И как-то сами собой распределились обязанности: одна сестра взялась готовить, другая, на чьей машине они приехали, обещала доставлять  продукты из близлежащего горного поселка, где помимо магазина, был небольшой рынок и можно было купить свежие овощи, зелень и фрукты. Нину они решили ничем не загружать, и она отводила душу, надолго зависая над альбомом репродукций, слушая музыку, или лежа с книгой «Былое и думы» (читанной еще на первом курсе университета) в спальне с открытым настежь окном. Сестры без надобности старались в ее спальню не заглядывать. Намучавшись в тесных городских квартирах, где они жили со взрослыми детьми и внуками, женщины нарадоваться не могли своему новому жилищу, пусть и временному, и большую часть дня проводили на воздухе, словно хотели надышаться на всю оставшуюся жизнь.

После обеда все трое выходили за пределы городка и бродили по склону горы, иногда забираясь далеко и оказываясь в глухом, безлюдном лесу. Нина любила запах сырой земли и прелых листьев, сестры знали толк в грибах, так что возвращались всегда с полной корзинкой и букетами полевых цветов, сорванных на лесной опушке. В этой тихой, почти беззаботной, неторопливой жизни, в этих ежедневных прогулках было что-то сказочное, чудились избушка на курьих ножках в чаще леса и пролетающие над ним гуси-лебеди, и рыскающий где-то поблизости бурый волк, и маленькая девочка в красной шапочке… Когда они были детьми, Нина каждый вечер читала или сама рассказывала младшим сестрам сказки, действие которых часто происходило в темном и страшном лесу. Кто бы им сказал тогда, что, состарившись, они и сами поселятся в лесу, на самом деле вовсе не страшном, и что будет им так хорошо, что возвращаться в каменный город никто из них долго не захочет.

Но иногда Нина начинала скучать по оставшейся в Нижнем городе семье, сыну и внукам, даже по домашнему псу Аскеру скучала. И в такие моменты начинала думать, что долго без них не выдержит.

- Ну хочешь, давай съездим домой, проведаем их, – предлагала сестра. 

Нина качала головой. Боялась, что, если заявится вдруг домой, сын поймет это по-своему и назад ее уже не отпустит.  Постепенно к жизни вдали от дома стали привыкать, и Нина после настоятельных просьб председателя Совета гор даже включилась в общественную работу.

                                                          Человек с саквояжем

А в самом конце осени, когда уже срывался первый легкий снежок, в город стариков приехал новый человек – неопределенного возраста, высокий, поджарый, в длинном черном пальто и белом шарфе. В руках у него был респектабельный саквояж с металлической планкой-застежкой. Он приехал электричкой, вышел на конечной станции, в двух километрах от Верхнего города, на безлюдный перрон и спустился ниже, на такую же безлюдную привокзальную площадь. На дороге, идущей мимо станции и сворачивающей за ближайшую гору, не было видно ни одной машины. Несколько минут человек в пальто стоял в нерешительности, оглядываясь по сторонам, ища, у кого бы спросить дорогу. Единственным, кто приехал той же электричкой из Нижнего города и вышел вслед за ним на конечной станции, был плотный молодой человек в ярко-красной дутой куртке, с перекинутой через плечо спортивной сумкой. Он-то и объяснил приезжему, что дальше надо идти пешком, и даже предложил составить ему компанию, поскольку направлялся туда же, в Верхний город. Случайный этот попутчик оказался общительным малым и по дороге рассказал, что сам он – репортер местной газеты, был здесь в начале лета, когда городок только начинал заселяться, писал репортаж об этом событии, которое наделало в Нижнем городе много шума. В редакции уже тогда решили продолжить тему и посмотреть, как спустя полгода живется в горах бедным старикам.

- Почему же бедным?

- А вы бы согласились родного отца или мать куда-то на чертову гору отвезти и там оставить доживать?

Шли по тропе, петляющей через лес, друг за другом, и человек в пальто сказал в спину маячившей перед ним красной куртке:

- Об этом лучше самих стариков спросить. Вот мы их и спросим.

Репортер оглянулся и с любопытством посмотрел на человек в пальто. Кем он может быть? Не журналист точно. Скорее чиновник какой-нибудь из Москвы, с проверкой. Но угадал он только про Москву.

-Если я что и собираюсь тут проверять, то всего лишь собственную научную гипотезу.

На самом деле он геронтолог. Намерен пожить здесь пару месяцев с целью изучения феномена города стариков.

- А в чем вы видите феномен? – молодой человек, заранее обдумывавший заголовок будущего репортажа, ухватился за слово «феномен»,  для заголовка подходящее.

Попутчик охотно пояснил: феномен он видит, во-первых, в том, что пожилые люди живут вместе, можно сказать, коммуной, изолированно от остального социума, а это должно благотворно сказаться на их психологическом состоянии, избавить от унизительного ощущения собственной маргинальности. Во-вторых, очень удачно выбрано место, природная среда здесь должна способствовать замедлению процессов старения организма, а значит, продлению срока жизни.

- Вы же знаете, что у вас на  Кавказе проживает почти половина всех долгожителей земли?

- Я другое знаю: чтобы стать долгожителем, надо родиться и всю жизнь прожить в горах, а не на старости лет со всеми своими городскими привычками и болячками сюда переселяться.

Геронтолог пропустил это замечание мимо ушей.

- А слышали вы что-нибудь об итальянской деревне Кампо ди-Мелле?[11]

Репортер не слышал. Они присели на поваленное дерево, и, пока отдыхали, доктор рассказал следующее. В этой деревне живут люди, средний возраст которых составляет 95 лет!  Геронтологи и туристы со всего мира ездят туда, чтобы узнать секрет их долголетия. Деревня существует со времен Римской империи, стоит на холме в окружении гор, на высоте 674 метра над уровнем моря. Побывавшие  там рассказывают удивительные вещи. Например, что время в этой деревне течет очень медленно, а люди живут такой неспешной, размеренной жизнью, что практически не испытывают никаких стрессов. Всегда в один и тот же час, строго в полдень, обедают, причем фирменным блюдом у них является суп из турецкого гороха, нута. После обеда и перед сном обязательно гуляют. В одно и то же время ложатся спать. Практически не болеют, не знают, что такое  сердечно-сосудистые заболевания, атеросклероз, диабет и рак.  Там очень чистый воздух, чистая вода и аномально сильное электромагнитное поле, оно-то, возможно, и создает эффект замедленного времени.  Ученые нашли у жителей деревни, которых насчитывается около 700 человек, мутированный ген, который способствует ускоренному рассасыванию жиров, отчего у них и в старости холестерин, как у младенцев. Этот ген достался им по наследству от общего предка, жившего здесь еще в XVI веке. Но сам геронтолог думает, что дело не столько в мутированном гене, сколько в окружающей среде.

- И вы думаете, Верхний город  похож на эту вашу Камподимелле?

- Почему нет?  Он, кстати, и расположен почти на такой же высоте. Географические точки, где зафиксирован феномен долголетия, существуют в разных местах планеты: район перевала Кибер в Пакистане, долина Вилькабамба в Эквадоре, остров Окинава в Японии, горные районы Азербайджана и Абхазии. Кстати, Абхазия, насколько я понимаю, расположена совсем близко отсюда…

- Да вон за тем хребтом, – Репортер обернулся и показал на высившуюся у них за спиной горную гряду.

Они снова шли по тропе, поднимаясь все выше и выше, и теперь обсуждали природные условия по обе стороны этого хребта. Здесь и там –  чистый, разреженный воздух высокогорья, который делают еще более полезным природные ионизаторы – бурлящие горные реки, водопады, грозы, создающие высокую концентрацию аэроионов. Здесь и там – родниковая вода, минеральные источники,  целебные травы... Здесь и там – вода и воздух не загрязнены стоками и выбросами городов, которые расположены  гораздо ниже этой зоны…

- Вследствие всего этого, – заключил доктор – у людей, живущих в высокогорных районах, гораздо лучше работает дыхательная система и намного реже случаются легочные заболевания.

С этим Репортер не спорил, молча кивал головой.

- И все-таки лично я бы своих стариков сюда не отправил. Старики должны жить дома, в семье, детям помогать, внуков нянчить.

- Старики ничего никому не должны, – сказал Геронтолог. –  Они должны просто жить. Как можно дольше и как можно лучше.

-Ну не знаю… – пробурчал Репортер и надолго замолчал.

Когда они пришли в городок, уже стемнело. Встретивший гостей председатель общественного совета показал им пустующий коттедж с двумя отдельными входами, сказал: «Располагайтесь. Там все есть на первый случай – чай, сахар, сухарики…». И ушел, растворился в темноте. Репортер тут же взлетел по наружной лестнице на второй этаж, включил свет, телевизор, приоткрыл окно, заходил, затопал там по деревянным половицам. А доктор долго еще стоял на крыльце, смотрел на силуэты гор, на таинственно темный лес, на соседние коттеджи, в которых уже светились окна,  жадно вдыхал острый, слегка разреженный воздух и думал: «A здесь и правда хорошо…»

Утром Репортер, скатившись с боковой лестницы, стукнул в окно нижнего этажа и позвал Геронтолога завтракать в кафе «Ковчег». На завтрак были вареные яйца, пшенная каша, козий сыр, чай-кофе и блинчики с горным медом. Взяли всё и удобно устроились у окна в пустом в этот ранний час зале. Из окна, как изо всех других окон Верхнего города, видны были горы с заснеженными остриями вершин.

- Это прошлогодний еще снег, – пояснил Репортер, заметив, что Геронтолог все время поглядывает в окно.

Сам он смотрел в тарелку, раздумывая, не заказать ли вторую порцию блинчиков, тогда как доктор не доел и первую, отодвинул. С утра Репортера, все еще переваривавшего вчерашний разговор, занимал один вопрос: как можно определить, замедлилось у человека старение или нет? По его разумению, наблюдения должны быть длительные,  может, даже многолетние, а за месяц-другой, которые доктор собирается здесь пробыть,  ничего заметного скорее всего не произойдет. Еще ему хотелось понять, как, собственно, должны проявить себя признаки замедления, ведь люди все разные, один и без переезда сюда будет стареть медленно, а другой и здесь постареет быстро. И как в таком случае понять, это природа повлияла, или это у него гены такие? Но все вопросы повисли в воздухе, вместо ответа Геронтолог, покончив с завтраком, предложил пойти прогуляться.

Они вышли из «Ковчега», спустились к реке и оттуда, с моста, доктор сделал несколько панорамных снимков, но его планшет не смог отразить всю красоту, которую видел глаз.  На фоне этой красоты доктору совсем не хотелось ничего обсуждать, тем более с журналистом, который неизвестно что потом напишет в своей газете. Он глубоко дышал, любовался причудливыми очертаниями двух параллельно идущих горных хребтов с белеющими кое-где островками прошлогоднего снега и лежащей между ними довольно широкой долиной, по которой привольно неслась мелководная, но бурная, пенящаяся на камнях река Малахольная. Отсюда, со стороны реки, и домики выглядели вполне естественно, будто всегда здесь были. Что значит, строить из дерева и не выше двух этажей!  А настырному Репортеру он в конце концов сказал:

- Не будем торопить события. Дайте мне оглядеться, с людьми познакомиться,  самому понять, прочувствовать, как здесь живется-дышится. Я ведь и  сам, как видите, далеко не мальчик, так что могу и на себе опыты ставить.

Репортер глянул в упор, пытаясь определить, сколько лет его собеседнику – 55? 60?

- Шестьдесят девять, – сказал доктор.

Репортер даже присвистнул.

- У меня отец почти такого же возраста, но выглядит лет на… десять старше вас, то есть он-то как раз выглядит на свой возраст, а вот вы…   Поделитесь секретом, я папе расскажу.

- Никаких секретов. Просто стараюсь соблюдать три очень простых правила: мало ем, много двигаюсь и продолжаю работать.

- Ну да...  Еще скажите, что зарядку по утрам делаете.

- Делаю.

-Ладно, не хотите делиться, не надо.

Ни о чем больше не спрашивая, но не переставая про себя удивляться, Репортер повел доктора назад, на улицу Одуванчиков.

И вот теперь они сидели на скамейке у входа в администрацию и ждали появления Председателя. Тот подкатил на велосипеде, поставил его у входа, отдышался и, задав гостям дежурные вопросы о том, как спалось и успели ли позавтракать, предложил ознакомительную прогулку по городку. Гуськом они двинулись по выложенному разноцветной плиткой тротуару к коттеджам. У ближайшего к администрации Председатель остановился.

- Здесь у нас живут три сестры. Сначала старшая поселилась, а потом еще две прибыли. Насколько я понял, старшая – вдова, средняя разведенка, а у младшей муж есть, но, как она сама говорит, все равно, что нет. Вот она за старшими сюда и потянулась. 

В этот момент дверь коттеджа распахнулась и из нее выглянули две очень похожие друг на друга женщины неопределенного возраста.

- Утро доброе! Заходите! – пригласила одна.

- Мы как раз пирожков вкусных напекли! С грибами! – добавила другая.

- Спасибо, девушки, милые! – откликнулся Председатель. – Гости уже в «Ковчеге» позавтракали, а сейчас просто знакомятся  с нашим поселением.  Мы к вам  в другой раз зайдем.

- Ну, жалко…  – хором сказали «девушки» и еще долго стояли на крыльце веранды, наблюдая, куда пошли гости и не зайдут ли они в гости к кому другому.

Подходя к  следующему коттеджу, Председатель сообщил, что в нем живет одинокий старик, которого все так и  зовут – Старик, или Дед, потому что он здесь старше всех, ему то ли 93, то ли 95 лет, но еще ничего, крепкий.

- А вот и он сам!

На открытой веранде дымил сигаретой седой, гладко выбритый старик в клетчатой рубашке, вязаной безрукавке и домашних тапочках, надетых на толстые шерстяные носки.

- Доброго здоровьица! – поприветствовал его Председатель.

- И вам не хворать! – хриплым басом курильщика откликнулся Старик.

- Вот, товарищи из Москвы и из Нижнего города прибыли, интересуются, как вам здесь живется, нет ли каких претензий, пожеланий.

- А вы поднимайтесь, чего оттуда кричать, я не глухой.

- Надо подняться, неудобно, – шепнул Председатель, и вся троица взошла на веранду, но садиться не стали, остались стоять. Геронтолог, заметивший, что упоминание Москвы произвело на Старика некоторое впечатление (во всяком случае он поднял одну бровь), участливо спросил:

- Как вам здесь живется, папаша?

- Сынок! – усмехнулся Старик. – Тому, кто живал в домах престарелых, не страшно ничего.

- Чувствовать себя лучше стали?

- Вижу плоховато, но носом хорошо чую. Воздух здесь... такого воздуха нигде нет.

- Вы бы не курили, – мягко посоветовал доктор.

- А это извините. Если семьдесят с лишним лет куришь, бросать никак нельзя, сразу помрешь. Оно бы и пора, но я, сынок, теперь пожить еще немножко хочу. А как глаза совсем откажут, тогда  ладно, придется помирать. Отсюда оно и ближе будет, – сказал Старик и ткнул пальцем в небо.

- Фронтовик, – сообщил Председатель, когда распрощались и двинулись дальше. – Ранения, награды, все, как положено, я  сам документы смотрел. Приехал никакой, даже плакал первые дни. Его сын сюда привез, а сам он, видно, не хотел, но сейчас ничего, отошел, общаться стал, я с ним на днях в шахматы сел играть, так он меня обыграл, несмотря, что плохо видит.

А про воздух этих мест Председатель, подтверждая слова Старика, сказал, что в советское время именно отсюда делали забор воздуха для всесоюзной Палаты мер и весов. Геронтолог подивился и задышал еще глубже.

Обитателями следующего коттеджа значилась семейная пара альпинистов.

- Они сюда из Швейцарии приехали, – понизив голос и повернувшись спиной к домику, сообщил Председатель. – В 90-х эмигрировали, а теперь назад вернулись. Видать, ностальгия замучила.

Репортер вперился глазами в дверь коттеджа, словно ожидал, что из него прямо сейчас выйдут в касках и со страховочными веревками на плечах альпинисты. Никто не вышел, их и дома уже не было, с утра пораньше они поднимались по склону горы, которая из городка даже не просматривалась. Репортер решил во что бы то ни стало дождаться их возвращения и порасспросить, во-первых, о Швейцарии, во-вторых, о том, зачем они вернулись и почему выбрали для жизни не Нижний, а Верхний город.

Выше всех по склону, несколько особняком, стоял коттедж, на который Председатель издали кивнул, но не двинулся с места: 

- Мы туда не пойдем, там поздно встают, молодые еще, только на пенсию вышли, никак выспаться не могут. Они когда приехали, я думал: вот хорошо, от молодых и помощи больше, а они не очень активные оказались, больше друг с дружкой время проводят, все за ручку ходят...  Народ их самих и коттедж ихний «Сладкой парочкой» окрестил.  

Репортер все подряд записывал, а Геронтолог с самого начала начертил в блокноте план городка – улицы, дома – и теперь только подписывал, что как называется и кто где живет.

На улице Огородной один дом пустовал и временно назывался Безымянным. Остальные были заселены: в ближнем жил  Редактор, за ним – Художник, еще дальше – Хормейстер... Про эту компанию Председатель рассказал следующее.

- Я их всех троих еще в Нижнем городе знал, про художника не скажу, а те двое известные были люди. Пока на пенсию не вышли, а вернее сказать, пока их не выперли. Ну, понятно, хандра началась, Редактор выпивать даже стал. А Хормейстер, тот, наоборот, хорохорился, старался везде бывать, на все культурные мероприятия ходить, в костюме, в бабочке, но никто на него внимания уже не обращал. Художник вообще на пляже сувенирами торговал, сам делал из мелких ракушек дельфинчиков, крабиков, кораблики всякие... Я их позвал и говорю: ребята, кончайте дурью маяться, вот такой есть вариант… Ну, рассказал все – про горы, про воздух, про рыбалку. Да они и сами это все знали, бывали в этих местах, только никто ж не думал, что сюда можно на ПМЖ перебраться. И смотрите, как они все трое здесь ловко устроились: один, понимаете, поет, другой рисует, третий – газетку варганит. Мы их сейчас не увидим, они все уже на «работе».

- Вам надо было эту улицу Творческой назвать, – заметил Репортер.

- Огород – тоже дело творческое. Посадим тут весной картошку, лук, редиску, петрушку с укропом. Все свое будет, покупать не надо, и людям занятие полезное,  на воздухе.

Они уже стояли у последнего в ряду коттеджа.

-Ну, а здесь у нас две почтенные дамы проживают. Я, признаться, сначала думал, тоже сестры, оказалось – мать с дочерью. 

В одном из окон дрогнула занавеска и показалось встревоженное лицо женщины. Острым взглядом окинула она стоящую перед коттеджем компанию и быстро исчезла.

- Доктор, вот вы знаток возрастных градаций, не скажете, кто это сейчас выглянул – мать или дочь?

- Дочь, конечно.

- И как вы это установили?

- Так, что мать наверняка лежит и в окна не выглядывает.

Председатель кивнул в знак согласия, но тут же уточнил: старушка не ходит, потому и не выглядывает. Она за домом, на лужайке, в инвалидном кресле сидит. Троица обошла коттедж слева и действительно нашла там просторную лужайку, инвалидное кресло и дремлющую в нем старушку, аккуратно одетую и укрытую. В руках она сжимала бронзовый колокольчик, которым, видимо, призывала к себе дочь.  Между тем, сама дочь  смотрела на них уже из другого окна, выходящего на задний двор, и грозила пальцем: не разбудите! Гости ретировались.

- Она ее и кормит на воздухе, – объяснял на ходу Председатель. – Говорит, у нее здесь и аппетит лучше, и сон. Надышится и спит потом всю ночь, как малое дитя, и дочке дает выспаться.

Обойдя все коттеджи, они спустились на набережную, где нашли художника, сидящего за мольбертом с приколотым кнопками листом ватмана, набрасывающего карандашом легкий эскиз очередного горного пейзажа. Художник смутился и зачем-то стал стирать грязноватым ластиком карандашный набросок. Встретили и возвращающихся с рыбалки трех крепких мужичков в резиновых сапогах. Мужички похвастались уловом (в ведерках плескалась редко попадающаяся на крючок голубая форель) и пригласили всю компанию на уху.

В кафе, где утром завтракали Репортер с Геронтологом, теперь сидели под маркизами и пили кофе три дамочки с одинаковыми седыми стрижками и довольно моложавыми, свежими лицами.

- А вот и наши рыбацкие женушки, – сказал Председатель. – Вот с кем вам надо пообщаться, эти все про всех знают.

Рыбацкие жены с любопытством разглядывали гостей. Они уже давно издали следили за ними, теряясь в догадках, кого и, главное, зачем водит по городку Председатель. То ли комиссия какая, то ли новые поселенцы, но, когда те подошли поближе, женщины переглянулись и покачали головами, что означало: нет, для поселенцев слишком молодые. В городке рыбацких жен называли вторым Советом гор, или горским женсоветом. Это они завели такую моду, чтобы никто из женщин не красился и не наряжался, чтобы все было «натурально». Никто и не красился, женщины говорили, что им и самим за всю жизнь это надоело. Не подчинилась общему правилу только Безумная Эльза, сказав, что если не накрасится, из дому не выйдет.

Председатель представил гостей дамам и попросил, если им нетрудно, уведомить всех, кого увидят, что в город прибыл доктор геронтологии, так чтоб приходили к нему на беседу кому когда удобно, не отказывались.

- А там на кушетку надо будет ложиться, или как? – спросила дамочка, державшая на руках маленькую собачонку.

- Думаю, обойдемся креслом, – вежливо ответил Геронтолог.

Председатель, во избежание еще каких-нибудь шуточек, поспешил переменить тему:

- Девчата, а чего вы тут сидите? Ваши уже рыбы наловили и домой понесли!

- Мы знаем, – отозвалась дама с собачкой. – Пусть пока чистят.

И уже в спину уходящим хором крикнули:

- На уху приходите!

                                                              Беседы у Геронтолога

К вечеру того же дня стало понятно, что  идти к столичному геронтологу и отвечать на его вопросы никто не собирается. Этого следовало ожидать: обитатели Верхнего города успели полюбить свободу и не хотели становиться подопытными кроликами ради того, чтобы какой-то никому не известный доктор написал очередную диссертацию. Тогда решено было провести в конференц-зале  вводную лекцию, на которую народ, как предположили маленький Мэр и Председатель, потянется хотя бы из  любопытства. Так оно и случилось. Тем более, что в объявлении, вывешенном на дверях администрации, значилась тема: «О долголетии».  Геронтолог был в ударе и порассказал много интересного, в том числе, про свою любимую деревню Кампо ди-Мелле,  про долгожителей сопредельной горной Абхазии и популярно объяснил слушателям, в каком необыкновенном месте все они волей судьбы оказались и как правильно воспользоваться уникальными природными факторами для укрепления своей, как он выразился, жизнестойкости.  В общем, публике он скорее понравился, особенно женщинам, особенно – Безумной Эльзе, тут же вызвавшейся явиться на беседу. После лекции и другие жители Верхнего города, хотя и далеко не все, согласились побеседовать с доктором тет-а-тет, но – на условиях анонимности и без всяких записей. Записи, спустя некоторое время, все же появились. Геронтолог обладал хорошей памятью и, проводив очередного посетителя, тут же все, что считал нужным, записывал.

Запись №1. Мужчина. 73 года, выглядит на 80. Маленький, худой, морщинистый. Очень скромный, даже стеснительный. Но отвечает охотно, рад возможности поговорить. Вдовец, последние годы жил с внуком, оставил ему квартиру. «У него своя жизнь, у меня – своя, нам даже поговорить не о чем, кроме, как «суп будешь?».  В молодости мечтал стать настоящим, большим художником, но, окончив специальное училище, пошел работать в школу учителем рисования. Всю жизнь занимался не тем, чем хотелось, к чему лежала душа. Причина: неуверенность в себе, своем таланте. Предпочел небольшую, но гарантированную зарплату риску стать свободным художником-неудачником. Мотив переселения сюда: хочет хотя бы на старости лет осуществить мечту своей молодости. Оценивает себя адекватно. «Я понимаю, что  художник из меня никакой, время упущено безвозвратно. Зато я здесь абсолютно свободен». Говорит, что ему теперь неважно, как его работы оценит кто-то, он не для этого пишет и никому ничего доказывать не собирается, а пишет для себя и получает удовольствие от самого процесса. Попросил его подарить мне одну из акварелей. Смутился, обрадовался, сказал, что специально для меня напишет.

Запись №2. Женщина с большими претензиями. Считает себя красавицей, держится соответственно. Возраст скрывает (65-66?), заметно молодится, много косметики на лице. Взгляд тревожный, даже  трагический.  Вдова (3 года). Дочь, внуки – за границей. Не исключает возможности переехать к ним, но боится, что не сможет жить в чужой стране. Хотела бы устроить свою жизнь здесь. На вопрос, как устроить, ответила прямо: выйти замуж. Вопрос «Зачем?» поставил ее в тупик. Как зачем? А зачем вообще выходят замуж? Ответил, что хочу услышать это от нее самой. Посмотрела долгим взглядом, призналась: просто не умеет жить одна. Муж все за нее решал и все сам делал, она ничего не знает и не понимает в нынешней жизни, чувствует себя ребенком, потерявшим няньку, бросается из крайности в крайность. Одна из таких крайностей – приезд сюда.  За кого хотела бы выйти замуж, каковы требования? Опять долгий взгляд, словно это не я ее, а она меня изучает. Вздох и, потупив глаза: хотела бы найти человека своего возраста или чуть старше, желательно, интеллигентного, желательно – вдовца, и желательно без детей, но это как получится.  Главное –  здорового (муж умер от рака). Готова уехать с новым избранником в другой город, желательно в Москву или Питер. Всегда мечтала жить в столицах, но всю жизнь прожила в провинции.  На это я ей заметил, что у них в Нижнем городе такая провинция, которая стоит столицы. Не согласилась: это на взгляд отдыхающих, а когда живешь постоянно, ничего такого не чувствуешь. Видит она здесь мужчин, отвечающих ее требованиям? Опять этот долгий, исподлобья взгляд и заявление: мне подошел бы такой мужчина, как вы. Пришлось сказать, что  женат.

Запись №3. Интеллигентная дама. Возраст неопределенный, выглядит сильно уставшей, даже измученной, но моложе, чем показалось, когда она выглядывала в окна. Матери 90 лет.  В городе жили на пятом этаже без лифта, вывозить ее во двор не было возможности. Здесь обустроена т.н. «безбарьерная среда» – пандусы во всех коттеджах, на всех спусках и подъемах. Каждое утро вывозит мать в инв. коляске на лужайку перед коттеджем, та дышит воздухом, любуется природой, бывает, к старушке подходят соседи, она с удовольствием с ними общается (отвыкла от людей), иногда просто дремлет в своем кресле. «Привезти ее сюда было лучшее, что я могла сделать для своей матери на исходе ее жизни». Сама тоже чувствует себя в горах легче, свободнее, чем в городе, в четырех стенах, может оставить мать на попечении медсестры или соседей и отлучиться куда-нибудь.  Куда? Да просто побродить вдоль речки. Раз в неделю ходит на хор, это позволяет ей хотя бы на час забыть обо всем. Ничего другого о себе рассказывать пока не хочет, сама задает много вопросов, напр., спросила, верю ли я в загробную жизнь.

Запись №4 (расшифровка аудио).  - Я теперь, не поверите, завидую иногда тем своим сверстникам и коллегам, кто сподобился умереть в пригодном еще возрасте и при нажитом к этому возрасту статусе. Вот у нас в Нижнем городе случай был: мэр умер на своем посту. Красота! Не пришлось ему претерпеть, когда начинают выживать с должности, и выживут-таки, и все после этого на тебя смотрят – кто с сочувствием, но, конечно, фальшивым, кто с любопытством – что, мол, ты теперь делать станешь, куда подашься. И ты поначалу бодришься и делаешь вид, что все у тебя в полном ажуре, что ты и сам от должности, с которой тебя только что подвинули, во как устал и ушел практически добровольно, просился даже отпустить, а тебя еще и не отпускали, но теперь ты отдохнешь немного, съездишь куда-нибудь с женой, а там… Предложений, дескать, много, выбираю пока, думаю. А предложений-то никаких на самом деле и нет, потому что связи, нажитые во время твоего пребывания на должности, они все как-то потихоньку сходят на нет, и бывшие друзья начинают тебя под разными предлогами избегать, вдруг ты просить начнешь о чем-то. И постепенно ты начинаешь понимать, что никто не позовет, и сидеть тебе дома или на даче, кроссворды разгадывать. И тогда ты, переступив через свое «я», начинаешь сам обходить одного за другим, вроде как просто зашел, как дела, мол, а в какой-то момент ввернешь, что ищешь, собственно, куда бы прислониться, без работы – никак, тоска смертная, всю ведь жизнь отдал службе, и все такое, и эти друзья твои обещают подумать и поспрашивать, и позвонить, но не звонит никто. И в конце концов ты соглашаешься на такую незавидную работенку, о которой раньше и слушать бы не стал, а вот пришлось. И друзья-коллеги твои очень быстро о тебе забывают, не нужен ты им, какой-то бывший мэр, подумаешь, они теперь вокруг нового молодого мэра вьются. Нет, остаются, конечно, самые близкие друзья, которые и сами – кто раньше, кто позже, попадают в такое же положение, лишаются прежней, насиженной должности, а с нею – много чего лишаются, и дело не в деньгах, вы не думайте, деньги что, а лишаются связей, возможностей, или, как теперь говорят, ресурса! Вот вы пришли бы ко мне года два назад с любым вопросом, и я любой ваш вопрос сходу бы и решил. А теперь, если даже очень близкому своему человеку, сыну родному надо помочь, я конечно, помогу, но, скорее всего, советом или деньгами (если заначка какая осталась), а ресурса-то никакого у меня уже и нет, потому что ресурс – это возможность снять трубку и позвонить такому же, как сам, должностному лицу и сказать: вот такая проблема, надо ее решить, и быть при этом уверенным, что тот точно решит, потому что завтра он сам тебя о чем-то попросит, и ты точно так же решишь его проблему. Вот что такое ресурс, он на должности, на статусе твоем держится, а не на дружбе, не на деньгах, ни на чем другом. Человек без работы, без статуса – это, считай и не человек, а так, рядовой пенсионер, ему за простой справкой надо в общую очередь становиться. Нет, поначалу-то еще можно кое-что порешать в порядке исключения, но ровно до тех пор, пока где-то еще сидят посаженные тобой люди, а когда везде новые сядут, а это быстро очень происходит, тогда все. Не пойдешь же и не скажешь этим девочкам и мальчикам: я ваш бывший мэр, можно мне справочку без очереди на получение льгот по ЖКХ (это я к примеру), а они посмотрят на тебя как на пустое место и скажут: в порядке общей очереди. Да нетрудно и в очереди постоять, ладно, мы уж давно не гордые, а все же как-то унизительно. Вот я и говорю: хорошо тому, кто сподобится умереть при должности, ему тогда и похороны со всеми почестями, и посмертная память, а доживи тот же мэр до глубокой старости, кто о нем вспомнит, кто станет его с почестями хоронить?

Вывод какой? Сам же на себя руки не наложишь (хотя бывали и такие случаи), значит надо просто исчезнуть, уйти, раствориться, словно тебя и нет, чтобы никого из прежних знакомых, особенно подчиненных не встречать и их сочувственные взгляды на себе не ловить. А здесь у нас чем хорошо? Здесь мы все равны, здесь мы все – бывшие, и неважно, кто кем был на самом деле. Мы даже не интересуемся, не расспрашиваем друг друга. Хочет человек – сам расскажет, не хочет – не надо. Хотя, между нами говоря, все про всех всё знают, но делают вид, что не знают. Негласный уговор такой.  Я ведь про мэра только так, для примера сказал, а на самом деле я в прошлой жизни был у него помощником. Но тоже, знаете ли, мог решать кое-что…

Комментарий к записи №4. А интересный человек этот маленький Мэр…

Нина и не думала идти к Геронтологу, она в последние дни что-то увлеченно писала. Он узнал это от ее младшей сестры, явившейся на беседу и вскользь сказавшей, что старшая не придет, она занята. Про себя женщина сообщила, что только сейчас поняла, как много она в своей жизни пропустила. Что, например? Сестра все время слушает Хворостовского, а она, стыдно признаться, только тогда и узнала о нем, когда его не стало. Теперь наверстывает, уже все оперы с его участием переслушала, а  в опере она никогда в жизни не была, и вообще классическую музыку раньше как-то не воспринимала.

- Теперь жалею страшно, просто что-то очень важное мимо меня прошло…

- Всему свое время, – успокоил ее доктор. – И теперь оно у вас есть.

- Вы думаете?

- Уверен.

Постепенно в блокноте Геронтолога стали появляться записи, фиксирующие информацию, полученную как бы из косвенных источников. Зачастившая к доктору Безумная Эльза, сказала между делом про Сладкую парочку:

- А вы думаете, они муж и жена? Лично я в этом не уверена.

Про Хормейстера она же обронила:

- Он здесь долго не задержится, уедет. Ему, мне кажется, больше мальчики нравятся, а в хоре у них одни девочки.

Геронтолог потом перепроверил информацию у всезнающего Председателя, тот сказал:

-Бред! Нормальный мужик. Трижды разведенный, куча детей в разных местах страны. Это она ему мстит за то, что в хор не взял.

Позже доктор побеседовал с самим Хормейстером и убедился, что в одном Безумная Эльза права: долго он здесь не задержится. Человек привык к настоящей сцене, большому зрительному залу, к публике, известности, богемной компании, наконец. «Кукушкинские бабушки» не заменят ему всего этого.

Альпинисты не появлялись, но Редактор, любезно занесший доктору аккуратную подшивку газеты «На склоне», сказал про них:

- По-моему, они что-то ищут в горах.

- С чего вы это взяли?

- Они маршруты знают. Думаю, бывали здесь раньше. И будут оставаться, пока не найдут, а потом, может, и назад, в свою Швейцарию вернутся. Хотя у нас тут чем не Швейцария, чем не Альпы?

                                                             История альпинистов

Тем временем за альпинистами целенаправленно охотился Репортер, профессиональным нюхом чуя, что тут его ждет какая-то сенсация. К концу второго дня ему наконец повезло, он набрался терпения и поздно вечером на дальних подступах к городку встретил альпинистов, возвращавшихся домой. Мужчина нес оба рюкзака, а женщина – букет альпийских цветов, какие не растут у подножия гор. Репортер зацепился за этот букет, стал расспрашивать, что за цветы, как называются. Женщина нехотя стала объяснять: вот эти розовые  называются  астранции, белые – анемоны, а вот эти голубые – генцианы и незабудки. Незабудок было особенно много, Репортер наклонился, чтобы понюхать, выразил восхищение и в результате напросился-таки в гости, на чай.  А там уж разговорить «иностранцев» было делом техники.

Говорила в основном женщина, а мужчина угрюмо кивал и лишь иногда вставлял пару слов, уточняя сказанное женой. Оказалось, что много лет назад, когда они были еще молодыми людьми и уже тогда увлекались альпинизмом, вот в этих самых горах с ними произошла трагическая история. Они еще не были тогда женаты, были студентами и приезжали сюда на летних и зимних каникулах, чтобы подняться в горы. В тот раз они приехали весной, втроем, третьим был их однокурсник и друг, который хорошо знал маршрут, умел правильно выбрать место для палатки и вообще был лидером среди них. Они заночевали на высоте около 2 тысяч метров, была тихая погода и ничто не предвещало беды, но утром сверху сошла лавина и накрыла их палатку. Двоим удалось выбраться и зацепиться за стоявшее чуть ниже дерево, а третий остался под лавиной и его вместе с палаткой унесло куда-то вниз. Их искали с вертолета весь день и к вечеру спасли, а друга так и не нашли, хотя летали над лавиной еще дня три. Только в начале лета, когда в горах стаял уже весь снег, речка Малахольная выбросила на берег изодранную об камни пустую палатку, вероятно, находившегося в ней человека еще тогда, весной, унесло в море. Всю жизнь эти двое горевали о нем  и даже  чувствовали свою вину за гибель товарища, хотя никакой их вины, судя по всему, не было. Трагедия сблизила их между собой и отдалила от всех других, после института они поженились, уехали работать на Камчатку, а в 90-е эмигрировали оттуда в Швейцарию, где продолжали заниматься альпинизмом. Об истории в горах они никогда не забывали и вот теперь, на склоне лет, решили вернуться сюда и найти то место, где  потеряли своего друга, чтобы поставить там хотя бы каменный знак с его именем. Да, они ходят в горы практически каждый день, но пока не смогли обнаружить то место, где когда-то разбили свою палатку и где настигла их лавина.

- Дело в том, что мы не очень хорошо его и помним, то место, – призналась она.

А он добавил:

- Мы просто надеемся найти что-нибудь, что подскажет…

Однажды только попался им застрявший в камнях проржавевший компас, но такого ни у кого из них тогда не было. В нескольких местах они видели сложенные горкой камни с воткнутыми между ними звездочками или табличками – места гибели других альпинистов. И верили, что рано или поздно найдут что-нибудь, связанное с их роковым походом.

Поразительным в этой истории был не сам факт гибели в горах человека, таких историй Репортер, с рождения живущий в этих местах,  знал немало. Люди гибли здесь каждый год – кто под лавиной, кто срывался по неосторожности в пропасть, кто терялся в горах, не умея найти дороги назад. Отряды спасателей работали весь год, и весь год летали над горами, разыскивая незадачливых туристов, вертолеты. Поразило Репортера другое – эти двое, которых все здесь называли альпинистами, были людьми немолодыми, много лет жили за границей и могли бы, кажется, давно забыть эту историю, но что-то не давало им покоя все эти годы, и это что-то заставило их на старости лет вернуться сюда и без чьей бы то ни было помощи начать поиски… Возможно, они не все рассказывают, возможно, было что-то, что заставляет их до сих пор чувствовать себя виноватыми… Репортер решил поднять подшивки газет за тот год и посмотреть, что писали тогда об этой трагедии. Ему так хотелось побыстрее «раскрутить» эту историю, что буквально на следующий день он уехал утренней электричкой назад, в Нижний город. Даже с Геронтологом не попрощался.

                                                            Натуральный обмен

А Геронтолог, чье исследование только начиналось, остался в городе стариков и постепенно перезнакомился со всеми. Его уже не удивляло, что такие разные люди, в большинстве своем друг друга прежде не знавшие, решились поселиться здесь все вместе и, по его наблюдениям, не испытывают никакого дискомфорта. Да он и сам чувствовал себя здесь легко, спокойно, даже как-то расслабленно и возвращаться в Москву не спешил.  Когда он сел писать свою первую статью о городе стариков, поймал себя на мысли, что ему не хочется называть всех этих людей стариками, без чего статья, конечно, теряла всякий смысл. За исключением девяностолетнего Деда и его ровесницы, Старушки в инвалидной коляске, все обитатели Верхнего города жили активной жизнью, занимались делами – своими и общественными. Троица заядлых рыбаков приспособилась ловить рыбу с моста  Несбывшихся надежд, и их надежды на улов регулярно сбывались, рыбы в реке Малахольной было полно. Жены рыбаков не только варили уху, но и жарили, солили, вялили рыбу, пекли рыбные пироги и щедро угощали всем этим соседей. Три сестры, вернее, две младшие из них, потому что Нина этим не занималась, делали все то же самое, но – с грибами. Уже были закрыты на зиму десяток баночек соленых опят и маслят, насушены полотняные мешочки белых, а грибные супчики и пироги с начинкой из сыроежек отлично шли на обмен с ухой и рыбными расстегаями.

Вдруг оказалось, что совсем не зря обитателей самого дальнего коттеджа прозвали Сладкой парочкой. Гуляя в лесу, они набрели на одичавший сад груш и яблонь, в первый раз набрали их в широкий подол ее юбки, а на следующий день пошли в лес уже с корзиной, одолженной у сестер, и принесли не только груши-яблоки, но еще и полную соломенную шляпу кизила и боярышника, в другой раз набрали целое ведерко душистой лесной земляники. С тех пор за Сладкой парочкой закрепилась монополия на добычу диких фруктов и ягод,  которые в свежем виде и в виде компотов и сладких булочек с начинкой выставлялось на общий стол, который собирали по случаю дней рождений и просто так, под настроение, на самой большой лужайке перед коттеджем «Дочки-матери». Теперь и Старушка могла посидеть у стола и полакомиться вкусненьким, и как-то раз, когда отмечали день рождения ее Дочки, даже выпила рюмочку настойки из мушмулы, собранной Сладкой парочкой, а изготовленной самим Председателем.

Один из вновь прибывших оказался пчеловодом, раздобыл у местных жителей улей и поставил его на дальней опушке, обещая, что на следующий год сможет всех угощать каштановым медом, на вкус горьковатым, но чрезвычайно полезным.

Каштаны росли прямо у домиков, падали на траву, их собирали, отдавали в кафе «Ковчег», где их жарили прямо на улице и подавали на стол в качестве «комплимента» всем, кто приходил выпить кофе.

Тем временем Нина, перечитавшая все привезенные с собой книги (многое читалось, как в первый раз), надумала организовать небольшую библиотеку и призвала всех, у кого есть с собой книги,  принести их в комнату №3 на первом этаже здания  администрации, про себя решив, что если поедет когда-нибудь домой, основательно почистит там свою библиотеку и заберет столько книг, сколько сможет увезти.  

Народ откликнулся на ее призыв, и Нине удалось быстро собрать небольшую библиотечку. Особенно много книг принес Председатель, который и сам задумывался о ее создании, когда только собирался сюда ехать и уже знал, что будет руководить здесь всей общественной жизнью. Еще немного прикупил в книжном магазине Нижнего города маленький Мэр, когда ездил туда согласовывать бытовые вопросы с большим мэром. Сам он ничего не выбирал, просто отдал продавщице список, который приготовила Нина, состоявший в основном из современных авторов, которых ни у кого в Верхнем городе не оказалось, все привезли классику. Но Нина считала, что кое-что из современной прозы стоит иметь в библиотеке их городка. Стеллаж сколотил пчеловод, имевший также и навыки плотника, и Нина с удовольствием занялась расстановкой книг. Верхнюю полку она отдала  поэзии, под ней разместила русскую классику, ниже – классику зарубежную, еще ниже – современную прозу, привезенную Мэром, под ней – наши и зарубежные детективы, ниже вразнобой поставила историческую, справочную, медицинскую литературу, пожертвованную библиотеке Медсестрой, отдельные тома ЖЗЛ и в самом низу, у пола, – скромные книжечки местного издательства, из которых можно было узнать много любопытных сведений о горах Кавказа, Черном море и его побережье, а также – легенды и мифы античных времен и Византии, которая, оказывается, простиралась до этих самых мест и даже дальше (их привез с собой Редактор). Книги были в свободном доступе – заходи и бери, только не забудь вернуть.

Другим общественным поручением Нины был драмкружок, в котором первое время ничего не ставили и не играли, просто собирались, садились кружком и читали любимые стихи, кто – по книжке, а многие – наизусть, удивляясь самим себе, что помнят выученные еще в юности стихотворения. Постепенно, преодолев смущение, стали читать и свои собственные стихи; выяснилось, что многие писали и пишут, только никогда не решались их кому-то показывать, а тем более читать вслух. Но после двух-трех попыток, стали вставать и читать, и смотреть сияющими глазами на слушателей, испытывая от происходящего какое-то особенное, совершенно прежде не знакомое чувство. Нина даже придумала отобрать лучшие из стихов и просить Редактора  напечатать их небольшой книжечкой – для библиотеки и на память авторам, всего потребовалось бы десять экземпляров, не больше. Редактор, который и сам, как выяснилось, грешил стихоплетением (в основном про природу), с удовольствием взялся за осуществление «проекта».

Тем временем Председатель уже несколько раз намекал Нине, что кружок поэзии – это хорошо, но надо подумать и о постановке хотя бы маленькой сценки к новогоднему празднику. Ему очень хотелось, чтобы первый Новый год в Верхнем городе запомнился его обитателям. Нина обещала подумать и даже начала что-то набрасывать, хотя никогда прежде в этом жанре не писала и боялась не справиться. «Ничего, – говорил ей Председатель. – Это же не куда-то там… Это же для своих. Главное, чтобы всем было весело».

                                                                       Первый снег

Проходя однажды по коридору административного здания, Геронтолог в приоткрытую дверь библиотеки заметил Нину, сидевшую за столиком у окна и листавшую какую-то книгу. Раньше, когда она была занята устроением библиотеки, он не решался отрывать ее от дела. А тут вошел, сел напротив и спросил, что за книгу она так внимательно просматривает. Нина молча показала ему обложку, это был томик Чехова, пьесы.

- Любите Чехова?

- Люблю, но не пьесы.

- Зачем же читаете?

- Учусь. А ваши как успехи?

- Изучаю мотивацию. Люди очень разные... У каждого свои причины, чтобы находиться здесь, порой прямо противоположные. Кто-то ищет одиночества, кто-то от него бежит.  Кому-то хочется покоя, а кому-то продолжения активной жизни. Я, знаете ли, разделил их всех, ну, не всех, некоторых я до сих пор еще у себя не видел, как вас, например, на две категории: добровольцев и вынужденных «эмигрантов». Как вы думаете, кого больше?

Нина задумалась.

- Мне кажется, здесь все вынужденные «эмигранты», даже те, кто приехал добровольно. И мотивация у всех, в общем-то, одна.

- Какая же, по-вашему?

- Старость.

- Не соглашусь. Старость – это не мотив, это – данность.  И совсем не обязательно эта данность должна гнать человека  в горы или еще куда-то. А гонят неустроенность старости, неумение приспособиться к ней, неудовлетворенность своим новым  положением, обиды на близких, смятение чувств и мыслей, поиски выхода…

Нина посмотрела в окно. Шел мелкий, почти невидимый снег, которого в Нижнем городе почти не бывает, даже зимой температура не опускается ниже ноля градусов, и когда здесь, в горах, идет снег, там, у моря, идет дождь.

- Дома сейчас дождь, –  сказала Нина.

- Скучаете по дому?

- Немножко.

- Тогда зачем уехали?

Нина помолчала, по-прежнему глядя в окно.

- Не знаю… Мы с мужем много ездили, летали... Теперь его нет, а тяга к перемене мест осталась, без него меня даже еще сильнее тянет куда-то ехать, лететь, идти…

- Это у вас поиски выхода. Но я так понимаю, что вы свой выход еще не нашли. И этот городок в горах – для вас так, промежуточная станция. Я прав?

- Не знаю, может быть. Но я, кажется, все другие варианты исчерпала. Нигде не лучше.

- А вы не там ищете. Вы ищете вовне, ищете место, где могли бы почувствовать себя хорошо, спокойно, где вас ничто бы не раздражало, не удручало, и все устраивало. Но такого места нет, его просто не существует для вас, вы везде найдете в чем разочароваться и чему воспротивиться.

Снег становился крупнее, усиливался.

- А вы полагаете, надо искать внутри себя?

- Ну, разумеется! Если вы сами с собой не поладите, внутри себя, в собственных мыслях и чувствах не наведете хотя бы относительный порядок, потому что сейчас там у вас полный хаос, выхода из этого состояния не будет.

Нина глубоко вздохнула, протяжно выдохнула – «у-у-у…» и спросила:

- Вы предлагаете мне лечь в психушку?

- Не вижу такой необходимости.

- И на том спасибо. Но послушайте: что, если я внутри себя уже сто раз все перерыла, перекопала и не нашла той мысли, того чувства, за которые можно хотя бы зацепиться, тогда как?

Геронтолог откинулся на спинку стула и  уставился на Нину. Так скульптор смотрит на кусок глины перед тем, как начать из него что-то лепить, прикидывая, с какого боку лучше подступиться. Сама Нина, если бы могла читать мысли собеседника, сказала бы, что скорее ощущает себя полуразрушенной гипсовой статуей, чьи обломки валяются вокруг ее потрескавшегося постамента.

- Не за что зацепиться, вы говорите. А между тем, я слышал, вы что-то пишете. Можно узнать, что?  Личный дневник?

- Бог с вами! Это… так, можно сказать, заказ. Отцы-основатели наши попросили к Новому году сделать небольшую сценку.

- Я вижу, вы серьезно подходите даже к такой работе, – Геронтолог кивнул на томик Чехова.

- Я к любой работе подхожу серьезно. Я вообще перфекционистка.

- Прекрасно. И когда вы заняты работой, вы, полагаю, себя лучше чувствуете? Маята ваша отступает немного?

- В общем, да, во всяком случае, от дурных мыслей отвлекаюсь. Я люблю свою работу. Всю жизнь занималась только любимой работой. Всегда делала только то, что хотела и любила делать.

- О, сколько любви в одной фразе! Но что вам мешает продолжать?

- Мне – ничего не мешает, я могла бы еще лет десять, ну пусть пять, работать.  Это им мешает. Они предпочитают молодых, которые скоро окончательно угробят нашу профессию.  А писать для себя – это, конечно, можно, но я, знаете, не привыкла. Мне нужно чувствовать обратную связь, знать, что это кому-то нужно, что это кто-то прочтет. Ведь если что-то написано, должно же оно быть прочитано!

- Значит, все дело в пресловутой невостребованности… Я, признаться, думал, с вами все хуже.

- Что может быть хуже, если человек чувствует себя никому не нужным?

Снег повалил совсем уже крупными хлопьями, горы исчезли. Теперь вид из окна напоминал картинку в иллюминаторе самолета, вошедшего в огромное облако.

- А вам надо бы поторопиться с возвращением, – сказала Нина. – Еще неделя-другая, и отсюда не выберешься, придется ждать до весны. А про старение можете смело написать, что да, оно замедляется. Здесь все замедляется. Зимой здесь будет такое сонное снежное царство… Пойдемте, пока не замело.

Выйдя на улицу, Нина и Геронтолог разглядели в пелене снега стоящий у входа белый джип Тойота.

- Разве сюда можно проехать машиной? – удивился доктор.

- Сюда можно, а вот как он назад будет выбираться?

- «Он» – это кто?

- Большой мэр из Нижнего города, – сказала Нина. – Молодой еще, да и не местный. Вот и ездит к Председателю нашему, советуется.

Кроме Нины, еще только одного человека Геронтологу никак не удавалось заманить к себе – Председателя. Они то и дело сталкивались нос к носу то на улице, то в кафе, то в коридоре здания администрации, но всякий раз Председатель куда-то спешил, был занят и, похлопав Геронтолога по плечу, исчезал.

- Он не придет, не ждите, – сказал ему как-то маленький Мэр. – В свое время он даже к следователям не ходил, когда его вызывали.

- Он был под следствием?

- И под следствием, и под судом, и отсидел 13 лет.

Геронтолог растерялся. Надо было расспросить Мэра поподробнее, но и он торопился. Куда они все торопятся? Теперь он решил осторожно узнать про Председателя у Нины.

- Говорят, он сидел? За что, не знаете?

- Знаю, все знают: ни за что.

- То есть?

- Вы про «южное дело» начала 80-х  что-нибудь слышали? У нас тогда всех гребли – и правых, и виноватых. А он председателем горсовета был, вот и загремел. Но люди его уважали, при нем Нижний город застраиваться начал, люди квартиры стали получать. Себе он ни копейки никогда не взял, просто попал под общую гребенку.

Дальше Нина рассказала, что вернулся Председатель уже в новые времена, жена не дождалась, умерла, детей у них не было. Но город встретил его, как героя. К 60-летию ему даже «Почетного гражданина» дали.

- Жил один, новые городские начальники его уважали, советоваться к нему ездили, и до сих пор ездят, как видите.  Между прочим, это он был инициатором заселения нашей деревни стариками и даже, говорят, вложил в это дело собственные средства. Продал все, что у него было в Нижнем городе, – квартиру, дачу…

Тут только до Геронтолога дошло, что главный человек здесь именно он, Председатель, а маленький Мэр при нем – так, вроде завхоза.

- Вы не думайте, он хороший человек, порядочный, и главное – не озлобленный. Вы уж его не трогайте, не зовите, захочет, сам придет. Но он не захочет.

                                                          Заседание Совета гор

С первым снегом Председатель внес на рассмотрение Совета гор насущный вопрос – о строительстве в Верхнем городе маленькой часовни и устройстве вблизи нее своего кладбища, мотивируя это тем, что когда ляжет большой снег, выбрать место будет уже невозможно. А первый снег растает быстро, и еще постоит  хорошая, сухая погода. Так вот и надо поспешить…

Насчет часовни договорились быстро, никто не возражал. К тому времени среди вновь прибывших поселенцев уже значились отправленные недавно на пенсию бывший заместитель архитектора Нижнего города и бывший прораб, когда-то строивший вот эту самую деревню для молодежной спартакиады. Оба прибыли с женами и заселились в коттедж Безымянный (название решили оставить), при этом прораб, поселившийся на втором этаже, шутя сокрушался: знать бы, что придется самому жить в этом коттедже, с самого начала достроил бы ему  третий этаж.

Теперь они были приглашены на заседание Совета гор, где обещали немедленно приступить к разработке проекта часовни, с тем, чтобы весной начать строительство. Строить решили методом народной стройки, мобилизовав самых крепких мужиков, какими числились, например, рыбаки. В дальнейшем предполагалось Художнику поручить роспись часовни  изнутри, а Хормейстеру – подготовку специального репертуара духовных песнопений для торжественного открытия и последующих рождественских, пасхальных и других праздников.

- Кстати, женщины обещают вышить икону Богородицы, – сообщил Председатель, успевший предварительно переговорить на эту тему с женами рыбаков.

Для благословения строительства и последующего освящения часовни он же обещал пригласить своего старого знакомого, отца Игнатия, настоятеля мужского монастыря, что стоит на двести метров ниже Верхнего города. Монастырь был старинный, чуть не десятого века, но в советское время использовавшийся для всяких хозяйственных нужд и постепенно почти разрушенный. Отец Игнатий, сам бывший школьный учитель, сумел с помощью местных жителей привести его в божеский вид. Десять лет назад монастырь стал действующим, в нем появились первые четыре послушника, и дальше Игнатий обустраивал обитель уже вместе с ними. Председатель был тем человеком, который в свое время помог получить разрешение на восстановление монастыря и строительство при нем новой церкви. Теперь насельников в монастыре насчитывалось тринадцать человек, и отец Игнатий обещал прислать нескольких из них в помощь. На том и порешили.

Но когда перешли ко второму вопросу – об устройстве кладбища, мнения резко разделились. Редактор газеты, сам умирать не собиравшийся, а желавший, напротив, только теперь и пожить в свое удовольствие, не будучи ни от кого зависимым, считал, что никакого кладбища устраивать не надо.

- Это, – говорил он, – будет поневоле наводить жителей города на нехорошие мысли.

Председатель как человек практический, во всяких житейских переделках побывавший, возражал, что кладбище – вещь для любого города обязательная, нравится это кому-то или нет. Завтра кто-нибудь возьми да помри – и куда его девать?

- А вот когда помрет, тогда и подумаем, – упорствовал Редактор.

- Когда помрет, – поздно будет думать. Кладбище построить – это вам не…

Он хотел сказать «не газетку сварганить», но побоялся обидеть Редактора.

- А почему вообще вы думаете, что хоронить надо здесь? – спросил Хормейстер.

- А где же? – хором отозвались Мэр с Председателем.

-Как где? Там, внизу, на старом городском кладбище. Пусть родственники приезжают, забирают и хоронят. Мы в крайнем случае организуем здесь прощание с товарищем, и… все. Будем дальше жить и радоваться. Зачем омрачать? Нас не для этого сюда поселили, чтобы мы тут умирать начали.

- А если родственников нет? К примеру, Дед наш. С виду-то он крепкий еще, а все же 93 года, или даже 95.  Мало ли…

- У Деда вообще-то сын есть.

- Да он как привез его сюда, так больше ни разу и не показывался. Ему правда, и самому уже лет 70, может, болеет человек.

- Нет, как хотите, – продолжал настаивать Мэр, – а надо иметь хотя бы небольшой погост, так, на всякий случай. Огородить пока, и пусть стоит.

Члены общественного совета задумались. Живо представилась им поляна у озера, убогие холмики земли с воткнутыми в них деревянными крестами и табличками, на которых – рано или поздно – и их имена-фамилии напишут…

И тут молчавший до сих пор Геронтолог, приглашенный на заседание, попросил слова.

- Предлагаю этот вопрос отложить до лучших… в смысле, до худших времен. Как врач я на сегодняшний день острой необходимости не вижу. Все, слава Богу, живы и здоровы. А Дед – вон он, полюбуйтесь!

Члены совета посмотрели в окно и увидели Старика, расчищавшего от снега дорожку, ведущую от его коттеджа в сторону кафе «Ковчег».

Все облегченно вздохнули, оживились и перешли к рассмотрению следующего вопроса повестки дня – о праздновании Нового года. Правда, до него оставалось еще два месяца, но подготовиться следовало заранее. Елку решили не рубить, а нарядить одну из тех, что растут на краю площади с флагштоками. Подарки маленький Мэр взял на себя, художественную часть должны были обеспечить хор и драмкружок, а праздничным столом поручили заняться женскому горсовету.

                                              «Хорошее отношение к смерти»

За неделю до Нового года в Верхнем городе показали подготовленный драмкружком спектакль под названием «Хорошее отношение к смерти». Председатель, который и сам в нем участвовал, сказал, что спектакль в целом неплохой, но не совсем новогодний, поэтому показать его решили до праздника.

На «сцене», устроенной в зале заседаний общественного совета, из которого по этому случаю вынесли большой стол и добавили стульев, перед зрителями предстала жилая комната в стиле советских хрущевок, стояли: платяной шкаф, диван, два кресла, между ними торшер, в углу – телевизор на тумбочке, сверху телевизора – магнитофон, на полу лежал потертый ковер, а на заднем плане видны были две двери, одна – балконная, раскрытая настежь, с колышущейся занавеской (для чего за дверью поставлен был вентилятор), за другой – плотно закрытой, скрывалась, как выяснилось по ходу пьесы, кладовка. В простенке между дверьми висел большой календарь, открытый на репродукции картины Серова «Девочка с персиками». Не спрашивайте меня, где они все это взяли, я не знаю.

Пока зрители с любопытством разглядывали декорацию, на «сцену» вышла дама в  ярко-зеленом атласном халате с драконом на спине, в которой зрители не сразу узнали Старшую сестру. Она нажала кнопку магнитофона, и оттуда негромко полилась знакомая мелодия песенки Джо Дассена «Sale». Дама рассеянно оглядела зрителей и сказала, обращаясь то ли к ним, то ли к самой себе:

- Пересмотрела вчера свой гардероб и поняла, что мне совершенно не в чем лечь в гроб! (Раскрывает дверцы шкафа и начинает придирчиво выдергивать подолы платьев и юбок). – Это – старое, я его еще на шестидесятилетие свое надевала. Это – деловой костюм, куда?.. Вот эта блузочка в принципе ничего… скромная, ведь в гробу в скромном надо быть… или как? Но – черная. В черном – слишком траурно. А белый мне вообще не идет, полнит. Это все цветное, летнее… Не в чем! Короче говоря, я портниху свою вызвала, должна прийти сейчас, хочу заказать специально на этот случай что-нибудь новое. И пусть висит пока. А ты (обращаясь к балконной двери) запомни: хоронить меня надо в этом, а то я вас знаю, схватите первое попавшееся… Вот тут будет висеть в отдельном чехле, и ты – ты! – должна знать и помнить. Скажешь им потом.

Раздается звонок и входит нарядно одетая и ярко накрашенная портниха, в которой зрители узнают Безумную Эльзу. Женщины обнимаются и садятся в кресла.

- Роза Захаровна! Я хочу заказать вам свой… м-м… последний наряд.

- Как? Елизавета Петровна! Вы уезжаете?

- Ну… да… скорее – улетаю… (неопределенный жест рукой вверх).

- Что, насовсем?

- Насовсем (вздыхает).

- Это очень жалко.

- А мне как жалко, если б вы знали!

- Таких клиенток, как вы, у меня уже не будет.

- Будьте уверены. Но – к делу. Значит, это должно быть достаточно строгое, я бы сказала даже скромное…

            Портниха вскидывает брови.

-…да, скромное, не удивляйтесь, платье – не платье, я даже не знаю, что тут удобнее… может, костюм, низ – отдельно, верх – отдельно… Да, пожалуй, чтобы не тащить через голову…

           Портниха округляет глаза.

-…Ткань легкая, но плотная, я думаю, шелк китайский, да, китайский шелк подойдет, элегантно и со вкусом.

            Портниха кивает.

- Главное – цвет. Не черный, не белый…

- Есть очень красивый алый шелк, вам пойдет.

- Нет, нет, алый – это вызывающе.

- Я вас не узнаю!

- Лучше всего – мой любимый, лиловый. Да, лиловый, это то, что надо.

- А на отделку?

- Вы думаете, нужна отделка?

- Я не знаю, что вы хотите, для каких целей…

- Целей – никаких. Считайте, что в дорогу.

- В дорогу? Китайский шелк? Удобно ли вам будет?  Не прохладно?

- Ничего, там еще сверху накроют…

- Ах, у вас накидка будет?

- Да, и накроют, и накидают сверху, в общем… не замерзну. Хотя… (Передергивает плечами, как от холода).  А шерсть лилового цвета есть у вас?

- Найдем. Для вас – все что угодно, такая клиентка, как вы…

- (Задумчиво) Сегодня в новостях показывали, как один чудак, конечно, не у нас, на Западе, придумал делать – вы не поверите! – цветные гробы! Похоже на тех коров, что стояли как-то зимой в ГУМе. Красиво! Представьте себе – розовый такой гроб в желтых, зеленых, голубых цветочках. Прелесть какая!

Портниха внимательно смотрит на клиентку, потом, словно спохватившись:

- Так я пойду, пожалуй. Я к вам через пару дней загляну, с фасончиком и тканью, тогда все и обсудим окончательно. Вас устроит, вы за эти дни никуда…?

- Надеюсь, что нет.

Проводив портниху, громко обращается к балконной двери:

- Лиза, детка, нет ли у тебя знакомого художника? Хорошего?

Из-за занавески раздается совсем молодой, почти детский голос.

- Есть. Но он гробы не раскрашивает.

- Интересно, их вообще свободно продают, гробы эти?

С балкона входит в комнату девушка с книжкой в руке.

- Бабуль, ну перестань. Ну что ты творишь!.. 

Узнав в девушке внучку Старшей сестры, осенью приезжавшую к ней из Нижнего города, зрители захлопали, а некоторые даже прослезились. Во втором акте на сцену явился нотариус с папкой под мышкой. В роли нотариуса был узнан Председатель общественного совета.

- Я пригласила вас для разговора… деликатного.

- Понимаю. Хотите составить завещание.

- Как вы, однако, сразу... Я, собственно...

- Бог с вами! Прекрасно выглядите. Но завещание не помешает. У вас ведь есть, что завещать?

- Да (вздыхает, оглядывает комнату), есть кое-что. Разъясните же мне мои права, будьте любезны.

- Извольте. Имеете право отписать все – кому хотите. На свое усмотрение.

- А если не отпишу?

- То есть?

- Ну, не оставлю никакого завещания, не успею, тогда что?

- Тогда все будет разделено между наследниками по закону. У вас много наследников? Кого вы считаете?

- Так вот я и не знаю, кого считать, вот вы мне и подскажите. У меня, например, свекровь еще жива и, кажется, собирается меня пережить. Так вот ее считать?

- Ну, если больше никого нет… У вас ведь, кажется, сын имеется.

- Имеется, как же…

- Так вот он и есть первый наследник.

- А внучка?

- Во вторую очередь.

- А, допустим, невестка?

- Не считается. Вы не путайте наследников со всеми своими родственниками. Родственников может быть много, а наследник один. В вашем случае – это сын.

- Да, но, понимаете… Я бы хотела оставить все – и эту квартиру, и все, что в ней, в целости и сохранности. Мне не то, чтобы жалко всего этого, нажитого, Бог с ним. Но ведь хочется оставить то, что тебе дорого, и дорого не в смысле цены, а дорого душе и сердцу, с чем жизнь твоя была связана, в чем след этой жизни запечатлен, – тому, в ком я уверена, что он цену этому знает, дорожить будет, не выбросит, не продаст, не разбазарит, и дальше – уже своим детям и внукам передаст хоть частичку памяти о тебе...

- Есть у вас такой человек?

- Во всей моей родне есть только один такой человечек – внучка моя, Лиза. Недаром же я ее воспитывала, она меня любит, она все понимает, все сохранит. 

- Ну, это вы размечтались. Сколько вашей внучке?

- Семнадцать.

- О-хо-хо! Да она тут все вверх дном перевернет, все пораспродаст, а что не продаст, то на помойку выбросит, и устроит тут… пустое такое помещение, знаете?  Студия называется.

- Что вы, что вы! Она – умная, славная девочка, вы не знаете…

- То-то и оно, что знаю. У меня у самого внук – 21 год. Вот уж кому бы я ничего не оставил – все разнесет, все…  А где, кстати, ваш сын?

- (Вздыхает) Он давно за границей живет, в Германии, женат там вторым браком на немке. У него своя жизнь. Ему все это не нужно, приедет, продаст за бесценок, и дочку свою родную без квартиры оставит. Так вот я и хочу, чтобы вы мне разъяснили, могу ли я через голову сына завещание на внучку оставить.

- Дорогая моя! Даже английская королева, если посчитает нужным, может через голову сына передать престол внуку.

- То королева…

- А вы в своей семье – барыня и хозяйка. Но если хотите мое личное мнение, – не советую.

К этому диалогу зрители прислушивались особенно внимательно, переглядывались и качали согласно головами. После небольшого антракта, во время которого сцена была частично закрыта от зрителей раскладной китайской ширмой, посреди комнаты обнаруживается стоящий на двух табуретках ярко разрисованный гроб, возле которого хлопочет с кисточкой в руках главная героиня. Девочка, косясь на гроб и качая головой, звонит по телефону.

- Мам, привет! Нормально. Бабушка? Шизует. А ты приезжай и посмотри – она тут с утра гробик  раскрашивает. Себе, себе. Я без понятия, где она его взяла. А ты приезжай и спроси. Спрашивала, конечно. Говорит, хочет, чтобы он был в цветочках. Мамуль, приезжай, а то мне… страшно.

Кладет трубку и рассматривает гроб.

- Бабушка! Сегодня мама приедет. Куда будем это прятать? (Показывает на гроб).

- А я прятать ничего не собираюсь. Я, кажется, у себя дома. Имею полное право.

- Бабушка! Ну, ты хоть меня пожалей, а?

- Деточка моя, так я ж тебя и жалею. Разве тебе не приятно будет, если твоя любимая бабушка будет лежать в таком красивом, таком нарядном гробике?

- Я вообще не хочу, чтобы ты лежала, хоть в каком! Я хочу, чтобы ты была со мной всегда!

Бабушка откладывает кисточку, вытирает руки о фартук и обнимает внучку.

- Знаешь, детка, когда тебе было годика, наверное, четыре, ты у меня спрашиваешь: бабушка, а что, все люди умирают? Я говорю: да, деточка, все. И ты умрешь? Я говорю: да. А ты давай плакать. Я тебя успокаиваю, говорю: не бойся, это еще не скоро будет. А ты: бабушка, давай попросим Боженьку, чтобы нам с тобой жить вечно! Милая моя, куколка моя ненаглядная… Ради тебя только и живу еще.

- Ну вот и живи! Живи, бабушка! Зачем все эти сборы раньше времени?

- Раньше времени? Нет, что ты, я же не самоубийца. Погоди, я сейчас тебе все объясню, садись. Видишь ли, какая штука. Земная жизнь очень меняет человека. Сравни себя и меня. Ты – молода, я – стара. Я была, как ты. Ты станешь, как я. Тело стареет, приходит в негодность, в нем невозможно оставаться бесконечно долго. Наступает срок, когда его надо сбросить, освободиться от него. Тело останется в земле – ненужная оболочка, упаковка. А душа – освобожденная, выпростанная из тела, легкая, невесомая, свободная – воспаряет к небу, растворяется в космосе, продолжает жить в другом, неведомом нам измерении. Наконец-то ей не надо заботиться о еде, о покрове, обо всем этом мелком, ничтожном… Можно вечно парить в мировом пространстве… (говоря все это, театрально вздымает руки вверх и закатывает глаза к потолку).

- А Бог?

Опускает руки и обмякает, словно сама только что спустилась с неба на землю.

 - Возможно, тогда и произойдет эта встреча. Возможно, не знаю… В сущности, это уже неважно. По мне, так лучше бы там ничего уже не было, никакой новой иерархии, иначе – опять несвобода, опять зависимость, опять подчинение…  Что, если еще более жесткое, чем на земле? Настоящая свобода – это смерть. Все, что до нее – несвобода, или неполная, частичная, ненастоящая свобода. Иллюзия свободы. А если воспринимать смерть как наступление свободы, то все становится на свои места. Понимаешь, о чем я говорю? Ты же умница у меня.

- Ты хочешь сказать, что желаешь и ждешь этого как… избавления? От жизни? От меня? Да ты просто устала! Тебе надо лечь и полежать.

- Устала? Да, есть немножко… Но послушай, если ты будешь меня помнить, я останусь с тобой навсегда. Вот как я свою бабушку всю жизнь помню, она и в мыслях моих, и в душе всегда со мной. Я тебя вырастила, ты уже взрослая девочка. Может, еще успею замуж отдать. А если не успею… ну, ничего страшного, я сверху на твою свадьбу посмотрю. Я все буду видеть и все знать про тебя. Ты будешь жить и помнить, что бабушка тебя видит и радуется за тебя.

- Ты правда веришь, что оттуда все видно?

Делает вид, что не слышит и уходит на кухню. Звонок. Входит Средняя сестра, изображающая, судя по всему, подругу главной героини. Расцеловываются и садятся в кресла.

- Подруга! Что ты тут такое проповедуешь? Я по телефону ничего не поняла.

- Не проповедую, а исповедую. Хорошее отношение к смерти.

- Здрасьте, приехали.  А кто у нас при смерти?

Внучка, стоя позади кресла бабушки, молча показывает на нее пальцем.

- Девушки!  Объясните, что у вас происходит!

- Объясняю. Мы же хорошо относимся к факту своего рождения, к таким событиям своей жизни, как замужество, рождение детей, продвижение по службе…

- Хорошие события – хорошо и относимся. И дальше что?

- А дальше то, что в ряду всех этих событий жизненного пути человека, в самом его конце, стоит смерть. Самое последнее событие. К нему следует подготовиться именно как к последнему и главному событию своей жизни. Ничего главнее и важнее быть уже не может. А раз так – надо это событие полюбить.

- Зачем его любить? Для чего?

- Но ведь это же твоя смерть!

- Тьфу на тебя!

- Я говорю «твоя» в обобщенном смысле. Пусть будет моя – моя родная, ничья другая, только мне принадлежащая, из моей жизни проистекающая, мою единственную жизнь венчающая смерть. Нельзя же пускать такое важное дело, как завершение собственной жизни на самотек. Жил-жил, красиво, продуманно, со смыслом, а концовку, заключительный аккорд – пустил на самотек. Будь что будет. Разве это логично?

- Нелогично.

- Вот. Для этого и нужно полюбить заранее свою смерть, и как следует к ней подготовиться, продумать все до мелочей.

- Лиза, детка, ты знаешь, у тебя уникальная бабушка!

- Знаю.

Лиза садится на подлокотник бабушкиного кресла и обнимает ее за плечи, словно желая защитить от подруги.

- Нет, ты не знаешь, в чем ее уникальность. Бабушка твоя никому ничего не доверяет, все всегда делает сама. Когда у родителей твоих свадьба была, она сама весь сценарий написала и потом не сидела, как положено родителям, за столом, а бегала все время, руководила. Потом у дедушки твоего юбилей был грандиозный, ты еще маленькая была, не помнишь, а я помню: тоже бабушка все сама расписала. Да что там дедушка, она даже для своего собственного юбилея сама сценарий написала и командовала там всем мероприятием. Она никому не доверяет, считает, что лучше ее никто не сделает.

- Правильно считает (пожимает плечами).

- Ну да, я согласна. Но только теперь она, как я понимаю, собралась сценарий собственных похорон писать.

- Пусть пишет (шмыгнув носом, удаляется на балкон).

- Ты что, не понимаешь? Я же ей хочу облегчить все это  (почти шепотом, кивая в сторону балкона), она же еще ребенок. Не будет знать, кому сообщить, и придут три человека. А я ей список оставлю с фамилиями, с номерами телефонов всех своих друзей, знакомых. Все надо написать – и в чем, и где, и как. И главное, что ей потом делать, как жить дальше, без меня. Она ж даже не знает, как за квартиру платить.

- Да, Елизавета Петровна, ты, я смотрю, всерьез засобиралась.

- Пора, пора… В любой момент может случиться. Надо быть готовой во всех отношениях. Это ты понимаешь?

- Понимаю. Я другого не понимаю. Допустим, я отнесусь к предстоящей своей смерти со всей серьезностью. Напишу завещание, приберу после себя «свою планету», сдам «ключи» ближайшим потомкам. А смерти нет! И буду, как дура с мытой шеей, сидеть и ждать еще лет пять, а то и десять. И что это будет за жизнь? Испортить себе последние годы? Ведь человек может умереть как угодно рано и как угодно поздно. И может, в том, что он о смерти совсем не думает, старается не думать – и есть великий смысл жизни. Пока жив – живи. А начнешь думать, да готовиться, так и накличешь на свою голову раньше срока.

- Не накличешь. Раньше своей смерти еще никто не умирал.

- Как сказать…

В последнем акте на сцену явилась в роли невестки жена альпиниста, одетая в деловой костюм с приколотым на груди депутатским значком.

- Елизавета Петровна, дорогая, здравствуйте! А я вот думаю, дай, заеду, узнаю, как вы тут, как себя чувствуете, как Лиза себя ведет. Слушается?

- Лиза прекрасно, я себя чувствую превосходно, все у нас хорошо, ты зря волновалась. Сама-то как?

Невестка оглядывает комнату, но ничего не видит, незадолго до ее прихода Елизавета Петровна оттащила гроб в кладовку.

- У меня намечаются некоторые перемены… Хотела вам рассказать, попросить вашего, так сказать, благословения.

- Да я уж давно поняла. Ну и правильно. Петр далеко, у него своя семья, ты ему ничем не обязана. Лиза со мной, и будет со мной, пока я жива. А тебе давно пора свою жизнь устроить.

- Дай вам Бог здоровья, если бы не вы…  Я вам за Лизку так благодарна, вырастили ее.

- Брось. Это я тебе благодарна, что отдала ее мне, другая бы… знаешь, как оно бывает. Свекровь с невесткой редко ладят, а после развода и подавно. Но мы же с тобой интеллигентные люди. Ты мне не чужая. Ты мать Лизы, а Лиза для меня – все. Свет в окне. Так, как я Лизу люблю, я даже не знаю, можно ли кого-нибудь любить – мужа или детей собственных – нет, не сравнить даже.

- Спасибо вам, Елизавета Петровна, спасибо, спасибо. Если бы не вы, я бы такой карьеры никогда не сделала.

- Да что ты заладила! Давай лучше чай пить. Иди на кухню, завари, ты знаешь, где там что.

Невестка уходит. Хозяйка заглядывает в кладовку и прикрывает дверь поплотнее. Входит невестка с чайным подносом.

- Послушай, Надя, у меня к тебе есть разговор. Лизочке я этого не могу сказать, она не поймет, только испугается.

- Вы себя плохо чувствуете?

- Нормально я себя чувствую. И пока я себя нормально чувствую и все соображаю, я хочу сама всем распорядиться.

- Ой…

- Не ойкай. Молчи и слушай. Когда случится со мной… ну ты понимаешь, никто не вечен. Так вот, похороните меня рядом с Николай Ивановичем, там есть место. Только я вот что хочу…  Хочу, чтобы меня кремировали. Если я буду знать, что вы это сделаете, если вы мне это пообещаете, то мне – честное слово – будет легче своей смерти ждать и я не буду ее… бояться. Ты меня понимаешь?

- Бедная Елизавета Петровна, вы боитесь…

- Нет, самой смерти я не боюсь. А в земле лежать вот так – целая вся – боюсь, ужасно боюсь, просто думать об этом не могу. Отчего-то мне все время представляется, что закопают меня, а я там, под землей, возьму и очнусь. А у меня, ты же знаешь, клаустрофобия! Кого мне еще просить? С Петром я когда-то, еще до отъезда его, говорила об этом, так он даже слушать не захотел. Сказал, что это не по-христиански. Ну а теперь он далеко, оттуда что он может сделать? Успел бы приехать, а я так думаю, что он и не успеет приехать, без него закопаете. Только ты мне обещай, вот прямо сейчас обещай.

- Вы правда хорошо себя чувствуете?

- Пре-крас-но!

Невестка вздыхает, встает и начинает ходить по комнате, словно хочет и не решается что-то важное спросить.

- Ну что ты, что? Боишься взять на себя ответственность, да? А ты не бойся, я этот пункт в завещании своем отдельной строкой оговорю, так что вся ответственность будет на мне, а ты просто выполнишь волю покойной.

- Я никогда об этом не думала… А вот сейчас вы сказали, и я поняла, что ничего не знаю об этом.